Возвращение - [27]

"Если ты имеешь в виду редакцию,- сказал я,- то ее больше не существует".

"Накрылась?"

"В этом роде".

"Ну и хрен с ней! Я не об этом. Кстати, за тобой должок!"

"После отдам",- сказал я.

"Когда это - после?"

Мы еще немного потолковали. Прохвост сумел-таки после смерти нашего пахана окончательно закрепить за собою его прерогативы. Не знаю только, счел ли своим долгом взять на себя его заботу о нас. В это время на табло появился мой номер, замигал огонек над дверью.

"Я тебя везде найду!" - крикнул он вслед.

Выйдя из кабинета, я огляделся: коридор был по-прежнему полон страждущих; Вальдемар исчез; я спустился по лестнице в вестибюль, вышел на улицу, поглядел в обе стороны - дорога в мир была открыта. На углу я сунул три монеты в щель автомата, снял трубку и набрал номер. Я брел мимо вывесок и витрин, настежь открытых дверей кафе, кое-где столики снова стояли снаружи, кое-где за стеклами уже сияли шестиугольные звезды, близилось Рождество, была оттепель, всё еще продолжалось неопределенное время года. Навстречу мне постукивали каблуками женщины, маршировали мужчины в плащах нараспашку, плелись старухи, и на всех лицах играла, как солнце на поверхности вод, обманчивая весна; я шел без цели и направления, так мне казалось, так мне хотелось думать, шел, почти веселый, беззаботный, как этот город, по которому некогда брел юноша-монах в черном плаще с капюшоном и видел в небе над дворцами огненный меч возмездия, но до огня и пепла было еще далеко. В самом деле, времени было хоть отбавляй. Я вышел к скверу и удобно устроился на скамейке. Спиной ко мне, окруженный цепями, сидел на постаменте позеленевший бронзовый король.

Известно ли ей, кто это, спросил я Марию Федоровну, когда она опустилась на скамью рядом со мной.

Она покачала головой.

"Надо знать историю нашей новой родины",- сказал я наставительно, принял из ее рук аккуратно завернутый бутерброд, банку кока-колы, прочел, жуя и прихлебывая из отверстия, ученую лекцию.

Жестянка полетела в урну. Бледное солнце выглянуло из марли облаков. Я хлопнул себя по коленям. После этого началось длинное путешествие. Мимо старых, украшенных скульптурами и лепниной особняков, чугунных решеток и маленьких львов, сидящих, точно дети на горшках, на своих постаментах, мимо аккуратных безликих зданий, выстроенных на месте сгоревших и разбомбленных кварталов, мимо голых деревьев, где высоко на суках висели похожие на гнезда растения-приживалы, где сидели, задумавшись, черно-лиловые птицы, по мокрым песчаным дорожкам, где мальчишки мчались на карликовых велосипедах с красными флажками на длинных качающихся жердях бамбука за спиной, словно конные самураи.

Я продолжал рассказывать.

Спор герцога с князем церкви разгорелся из-за того, что люди епископа собирали дань с купцов из южных земель, а герцогу ничего не доставалось, и он приказал разрушить переправу и выстроил собственный мост выше по реке, откуда всё и пошло. Зависть, сказал я, породила этот привольный город. Держась за руки, мы спустились по каменным ступенькам к воде. Мост гремел высоко над нашими головами.

До зимы было еще не так близко, настоящая зима в наших палестинах начинается в январе, но народ запасается одеялами, воровства здесь не бывает, кто-нибудь притащит жаровню, люди живут коммуной. В крайнем случае, сказал я, можно переночевать в метро, бургомистр заблаговременно распорядился не запирать двери в морозные ночи. Бургомистр даже посетил как-то раз это убежище. В газете были статья и фотография.

На сухой площадке между бетонными плитами берега и каменным быком стояли деревянные койки, ржавые железные кровати, комод с телевизором, газовая плита; на плечиках висел фрак, порыжевший от старости и невзгод, стояло облупленное пианино, на котором владелец, облачившись во фрак и цилиндр, в перчатках с обрезанными пальцами, играл в рождественские дни на базаре Христа-дитяти, для чего пианино выволакивали наверх и грузовичок вез его на главную площадь города. Источенный червем шкаф, переживший все царствования и войны, с остатками деревянной резьбы, с черным исцарапанным зеркалом отгораживал угол для желающих воспользоваться двуспальной кроватью. Маша взглянула на меня, я пожал плечами. Устанавливается очередь, сказал я.

ХХIII

Мало того, что я забыл о случившемся. Из памяти начисто выветрилось время, три или четыре года назад, когда я сам по собственной воле чуть было не отправился к праотцам. С тех пор я был осужден, если можно так выразиться, на пожизненное существование. Но сейчас мысли заняты были другим, я снова куда-то ехал. Так как движение поездов временно было прекращено, я поднялся следом за всеми по эскалатору, рассчитывая воспользоваться наземным транспортом; было пасмурно, смеркалось. Угрюмая толпа штурмовала автобус. Снова, как навязчивый сон, как сон во сне, изнурительная езда в лабиринте тусклых улиц, по кривым, ухабистым переулкам, в тряске и духоте, в испарениях мокрой одежды, мелькание огней, дождь, ползущий по черным стеклам колыхающегося автобуса. Дождь лил все гуще, экипаж остановился посреди водной глади, люди старались перепрыгнуть с подножки на тротуар. На мое счастье, ливень стал утихать; оглянувшись, я увидел, что никого больше нет, ни автобуса, ни людей. Нечего было удивляться, что я не сразу отыскал дом и полуразрушенный подъезд, ведь прошло столько времени; и, однако, ничего, в сущности, не изменилось. Единственная новость фонари, лунное сияние газосветных трубок. Память возвратилась ко мне. Лучше сказать, я вернулся в свою память, как в мертвый дом. На постели лежала моя жена.