Возвращенцы. Где хорошо, там и родина - [83]

Я, Станислав, ловлю себя на том, что предъявляю Вам претензии за всю нашу литературу. Но ведь Вы сами ставите и пытаетесь решать вопросы глобального характера. И я еще не убедил себя, что Вы решаете их неправильно. Мне попал в руки номер «Поэзии», в которой Вы – член редколлегии. Со стихами Смелякова: «Эти Лили и эти Оси…» Я люблю стихи Смелякова. Безотносительно к любви я ему многим обязан. Он дал мне первую премию на Всесоюзном поэтическом конкурсе «Комсомолки» в 1963 году. В сборнике «Горсть огней» он написал обо мне хорошие слова. Он меня печатал в московских «Днях поэзии». Стихи «Эти Лили и эти Оси…» очень сильные. «И, как вермут ночной, сосали золотистую кровь поэта…» Может, это все правда. Но я подумал о другом. Что сказал бы или что сделал бы Владимир Владимирович Ярославу Васильевичу, если бы ожил и прочитал. Он, который в последнем письме правительству называл брехобриков[13] своей семьей и любил ее всю жизнь. Кстати, вернемся к нашим воронам. В этом же номере – вирш Викулова. Вы, наверно, читали этот вирш. Как он (Викулов), защищая сельских женщин, стрелял в горбоносых, картавых ворон, которые клевали кур, застрелил одну ворону и сказал: «то-то».

Викулов меня не удивляет. Ему надо в клан, он хочет найти общность с кланом хотя бы по форме одежды. Потому что по стихам его можно принять только в клан, член которого писал в 1941 году в немецких листовках: «Бей жида, политрука, просит морда кирпича».

Но вот почему Вы его не тронули в своих «Вольных мыслях», для меня загадка. Если руководствоваться справедливостью для всех, а не справедливостью направленной. В поезде из Владивостока одолжил «Литературку» и прочел Ваше стихотворение из будущего «Дня поэзии».

Таким я Вас не знал. Такому добру кулаков не нужно. Рискую обратиться к Вам с просьбой. В Молдавии с русскими книгами невероятно трудно. Не согласитесь ли Вы прислать мне «День поэзии», когда он выйдет? Так получилось, что в Москве мне сейчас не к кому обратиться. Ну, а если судьба занесет Вас в Кишинев, буду рад Вас увидеть. Всего Вам доброго. Буду рад получить от Вас письмо.

Ян Вассерман.

Окончательный разрыв между нами наступил сразу, осенью 1983-го, через два года после начала переписки.

Ян не выдержал моих требований ни к ассимилированному еврейству, ни к комиссарам, ни к его поэзии. Последнее письмо было написано, видимо, во хмелю, судя по плохой амикошонской лексике и по решительности выражений.

23.10.63

Стас!

Когда-то давным-давно за год до моей смерти ты написал мне, что у меня деревянные мозги. Так вот, лучше быть с деревянными мозгами, как у Буратино, чем с мозгами, залитыми гудроном, по которым ты маршируешь в своих лакированных сапогах.

Посылаю тебе стихи, чтобы ты хоть что-нибудь понял. Хотя ты ни х… не поймешь. Потому что твой талант уже в третьем нокдауне от твоего благоприобретенного.

Verte!

А я знаю, что от честного поединка ты не откажешься.

И не носи ты кожиновское пальто. Оно тебе не идет.

Да, ни дать ни взять – лихой иерусалимский казак, сын комиссара! Когда я прочитал это письмо, то мне вспомнилась строчка из «Маскарада»:

И этот гордый ум сегодня изнемог.

Часть III

«Начало было так далеко!»

1956 год – год еврейского торжества.

В год знаменитого партийного съезда, уже будучи студентом-пятикурсником, я стал постоянно бывать на сборищах университетского литературного объединения, которое вел старик Павел Григорьевич Антокольский. Мне даже доверяли встречать его у входа на факультет – смуглого, с живыми карими глазами, со щеточкой усов, в столь необычном для тех времен черном берете, с кожаной полевой сумкой через плечо и с отполированным посохом в руке…

– Хорошее время наступает, – восторженно вещал Павел Григорьевич, – многие неизвестные имена писателей и поэтов вам, молодые люди, в ближайшее время предстоит для себя открыть – Исаака Бабеля, Осипа Мандельштама, Бруно Ясенского, Марину Цветаеву… А из молодых читайте Александра Межирова и Семена Гудзенко!

А тут еще в общежитии у кого-то появился альманах «Литературная Москва», который стал переходить из рук в руки. Еще бы! «Рычаги» Александра Яшина, статьи Марка Щеглова, стихи Марины Цветаевой с предисловием самого Эренбурга.

Поэзия Цветаевой, конечно же, была для нас крупнейшим открытием тех лет. Со временем, правда, до меня дошло, что она представляла собой редкий тип русского поэта, миры которого видоизменялись в зависимости от страстей и убеждений, сменявших друг друга в ее экзальтированной натуре.

Ее стихи свидетельствуют, что она могла быть сегодня страстной юдофилкой, а завтра антисемиткой, во время гражданской войны вдруг ощутить себя «белой монархисткой», а через десять лет, восхитившись подвигом челюскинцев, переродиться в советскую патриотку. И любую новую роль Марина Цветаева играла самозабвенно и талантливо. Но я предполагаю, что Антокольский и Эренбург вспомнили в 1956 году в первую очередь о Цветаевой еще и потому, что знали одно ее до сих пор мало известное стихотворение 1916 года.

Израиль! Приближается второе

Владычество твое. За все гроши

Вы кровью заплатили нам:

Герои! Предатели! – Пророки! – Торгаши!