Возвращенцы. Где хорошо, там и родина - [81]

А русские смеют и осуждают себя, как никто. Не Чернышевский ли сказал о своем народе «сверху донизу все рабы»? А Пушкин – «не дай Бог увидеть русский бунт, бессмысленный и беспощадный»… Может быть, в такой жесткости к себе больше правды, чем в бесконечных «табу», к которым и Вы, оказывается, привержены…

До свиданья.

Ст. Куняев.

Ян с большой охотой, как мне показалось, ответил мне немедля страстным, противоречивым и даже наивным письмом, в котором совмещались и его советская искренность и еврейская политизированность, «злоба дневи сего», столь свойственная людям этого склада.

Здравствуйте, Станислав.

Благодарю Вас за письмо. Боюсь быть навязчивым, но мне необходимо еще раз написать Вам. Вы сейчас доказали мне, что раздражительность – плохой советчик. Этот упрек полностью принимаю.

Я ведь и раньше понимал, что Вы во многом правы. Во многом, но, надеюсь, не во всем. Да, не хватает у меня юмора, чтобы плясать на собственных похоронах. Может быть, с точки зрения вечности, моя судьба – пылинка. Но ведь это моя судьба и судьба моих детей, и ручаться за сына и внука я действительно не могу – здесь Вы снова правы. И правы насчет «тени первородной слабости».

Это я понимал и раньше. Но трудно мне принять эту правоту. Ведь инстинктивно ощущая эту тень, я рвался и в горы, и в моря, где и сейчас работаю. И в стихах своих всю жизнь пытался ее (тень) преодолеть. А вот насчет трезвого и беспощадного отношения к себе в национальном и личном плане – позвольте не согласиться. Я еврей. И ненавижу среди нас породу парикмахеров и продавцов, такие есть, даже если они доктора наук. Три самые страшные подлости в жизни мне сделали евреи. Но мне кажется, даже если я был бы русским, я бы не делал из этих фактов глобальных выводов. Вы доказываете отсутствие у евреев самокритичного отношения к себе, приводя Гоголя, Пушкина, Блока. А я бы мог привести Бабеля – очень самокритичного в национальном плане. Или поэта Хаима Бялика, его строчки (во время погрома у еврея изнасиловали жену):

И он пойдет спросить раввина,

Достойно ли его святого чина,

Чтоб с ним жила такая. Слышишь?

С ним! И все пойдет, как было.

А теперь вернемся к понятию «Родина». Черт его знает, может, цифры и проценты, которые Вы приводите, имеют доказательную основу. Я сейчас хочу говорить не о массе, которая ищет, где жить.

Я хочу говорить о патриотах. Ведь можно любить Родину и не любить несправедливость, если она в данное время свойственна твоей земле. Я почти не знал Кузнецова. Когда-то, в 60-е годы, когда я жил в Ялте, меня познакомил с ним Толя Приставкин. И я совершенно не предполагал, что его фамилия Герчик. Хрен с ним. Но Виктор Платонович Некрасов был для меня самым близким другом.

И дело не только в его дырках и орденах, полученных под Сталинградом. Просто до сих пор я, не встречал такого честного и порядочного человека, каким был он. Но и он тоже как-то на берегу Днепра в Киеве сказал мне: ты-то сможешь смотаться на Запад, опять же гены, а я вот не смогу. Ну, это подробность. Так вот, неужели Ваш гнев в стихах вызывает только арифметическое отношение уехавших евреев? У нас недавно проходили Фадеевские дни. Все было очень торжественно. А я не могу забыть судьбу Андрея Платонова.

За Платоновых – отца и сына,

Нет тебе спасенья – нет и нет.

Как Иуду не спасла осина,

Так тебя – казенный пистолет.

И поверьте мне, что если бы Фадеева звали трижды Герчик-Якир, я все равно написал бы эти строчки. Когда-то общественной совестью пытался быть Е. Евтушенко. Но ведь у него не было и 1/10 (простите за арифметику) той пронзительной искренности, которая есть у Вас. И неужели Вас, поэта, не волнует судьба пылинки, ведь это чья-то судьба? В общем, после Ваших стихов стало мне хреново. И потому что приходится оправдываться, и потому, что не нахожу пока контрдоводов.

Может, действительно не хватает

….мужества со славой лечь в могилы,

Иную жизнь в легендах обрести?

Еще раз благодарю Вас за письмо. В Москве или во Владивостоке – очень хотел бы с Вами встретиться.

До свиданья.

Уважающий Вас Ян Вассерман.

9/Х-81 г.

…Переписка наша разрасталась как снежный ком. К сожалению, не все письма Яна сохранились в моем архиве, так же, как и не все копии моих ответов к нему. (Чувствуя исторический характер этого «русско-еврейского» романа, я снимал копии со своих писем к Вассерману.)

Он сделал, к сожалению, ложный шаг, стал засыпать меня своими стихами, естественно, ожидая признания их достоинств. Но стихи были пронизаны неистребимым комплексом художественной неполноценности, отсутствием свободы, фельетонностью стиля, иногда эффектной, но чаще плоской иронией, грешили излишней рациональностью и неприемлемым для меня скептицизмом. Помню, что я назвал их в одном из писем «деревянными», а если и оценил – то словами «игра ума» – не более.

Это, конечно, даже не обидело, а сокрушило бедного Яна, и наша переписка стала носить все более мрачный характер. Он все чаще стал упрекать меня в том, что я вовлекаюсь в некие «националистические» или «черносотенные организации», являющиеся «инструментами нападения» и «морального террора» для людей «свободной мысли», еврейство – все сильнее и сильнее стало проступать и в его письмах и в его стихах…