Возрождение - [17]

— «Кузнеченье» не исключает наслаждения для кузнечика. Это утомительно только для слушателя. Вы не можете вести продолжительного разумного разговора ни с одной из этих женщин — они заставляют вас извлекать удовольствие только из их кожи.

— Умеет ли разговаривать графиня?

— В ней южная медлительность. Она не перескакивает с одной темы на другую, а чистосердечно заинтересована только любовью.

— Скажите честно, Джордж… верите вы в то, что существует такая вещь, как настоящая любовь?

— Мы обсуждали это раньше, Николай. Вы знаете мои взгляды, но я надеюсь, что Виолетта изменит их. Она, как раз, ежедневно спрашивает, люблю ли я ее.

— Почему женщины всегда делают это — даже случайные подружки шепчут этот вопрос?

— Это работа их подсознания… Чертовски хорошие сигареты, дорогой мой!.. Довоенные, а?… Да, чтобы оправдать свою податливость. Они хотят, чтобы вы словами уверили их в том, что обожаете их, так как, видите ли, любовные действия не доказывают самой любви. Любая чужая женщина, которой случится повлиять на чувственность, может также вызвать их, как дама сердца.

— Тогда логично ли со стороны женщин задавать этот вечный вопрос?

— Вполне. Я принял за правило всегда отвечать на него без раздражения.

Хотел бы я знать… если мисс Шарп полюбит кого-нибудь, задаст ли она?… Но я твердо решил не размышлять о ней в дальнейшем.

Когда полковник Харкур ушел, я позвонил, но, когда она вошла в комнату, открыл, что не вполне уверен, зачем, собственно, я сделал это. Вызывающий наибольшее раздражение факт это то, что мисс Шарп держит меня в постоянном состоянии нервности.

Ее манеры были безразлично выжидательными, если можно употребить такое парадоксальное определение.

— Я… я хотел бы знать, играете ли вы на рояли, — вырвалось у меня.

Она выглядела удивленно, если только можно сказать, что она как-то выглядит благодаря этим очкам, совершенно скрывающим выражение ее глаз. Как всегда, она ответила одним словом.

— Да.

— Думаю, что вы не согласитесь поиграть мне… гм… это могло бы вдохновить меня для следующей главы.

Она подошла к инструменту и открыла крышку.

— Какого рода музыку вы любите? — спросила она.

— Сыграйте все равно что, то что вы думаете может мне понравиться.

Она начала фокстрот. Играла она с неизъяснимым подъемом и вкусом, так что звук не раздражал меня, но вывод был не совсем приятен. Как бы то ни было, я не сказал ничего. Затем она сыграла «Улыбки»[8], и нежная простая мелодия много сказала мне, снова пробудив желание жить, танцевать и испытывать глупенькие удовольствия. Как может эта девушка — маленькая ледяная гора — вкладывать так много настроения в свое прикосновение к клавишам. Если бы не интерес, который вызвала во мне эта проблема, я думаю, что тоска, которую вызвали во мне эти звуки, довела бы меня до сумасшествия.

Никто, могущий так играть танцевальную музыку, не может быть холоден, как камень.

С этого она неожиданно перешла на Дебюсси и, сыграв труднейшую его вещь — я не помню названия — остановилась.

— Любите ли вы Дебюсси? — спросил я.

— Нет.

— Тогда зачем вы играли это?

— Я думала, что вам понравится.

— Если бы вы просто сказали: «я считаю вас бездельником, который хочет сперва танцевальную музыку, а затем беспокойный, модный, декадентский, блещущий умом набор дисгармоний», вы не могли бы яснее высказать ваше обо мне мнение.

Она молчала — я способен был дать ей пощечину.

Я откинулся в кресле и испустил резкий вздох — если вздох может быть резким — во всяком случае, у меня вырвался какой-то звук.

Она вернулась снова к роялю и начала «Водяную лилию», а потом начала «1912» и меня охватила та же самая странная дрожь, которую я испытал, услышав лепет ребенка. Мои нервы были, должно быть, в ужасном состоянии. И тут меня охватило желание вскочить и сломать что-нибудь — разбить окно, расшибить лампу, закричать… Я вскочил на свою единственную ногу — ужасающая, вызванная внезапным движением, боль принесла мне пользу и заставила меня опомниться.

Мисс Шарп отошла от рояля и приблизилась ко мне.

— Боюсь, что вам не понравилось это, — сказала она. — Я так сожалею… — ее голос был не так холоден, как обычно.

— Мне понравилось, — ответил я, — простите, что я такой ужасный осел. Я… видите ли, я страшно люблю музыку…

Минуту она стояла неподвижно, мой костыль упал и я удерживал равновесие, держась за стол. Затем она протянула руку.

— Могу я помочь вам снова сесть? — предложила она.

Я позволил ей, мне хотелось почувствовать ее прикосновение, никогда прежде я не пожимал ее руки. Но когда я почувствовал, что она ведет меня к креслу, меня охватило безумнейшее желание схватить ее, сорвать эти очки, целовать прекрасные голубые глаза, которые они скрывали, крепко прижать к груди ее хрупкое тело и сказать ей, что я люблю ее и хочу держать ее так, мою и ничью больше на свете… Боже мой, что я пишу. Я должен подавить эту глупость… я должен быть здравомыслящ. Но… что за переживание. Сильнейшее испытанное мною в жизни из-за женщины.

Когда я снова уселся в кресло, на минуту все исчезло, а затем я услышал голос мисс Шарп, в котором звучало что-то — не беспокойство ли? — говоривший: «Пожалуйста, выпейте брэнди». Должно быть она сходила в столовую и, взяв на буфете графин и стакан, налила его, пока я был без сознания.