Вознесение - [74]

— С вашей профессией недоверие вас, должно быть, в крови, — говорю я.

— Вы уверены, что почерк принадлежит Бетани?

— Абсолютно. Хотите, устройте экспертизу.

В ответ — испепеляющий взгляд: видимо, графологи уже трудятся вовсю.

— Она когда-нибудь упоминала друзей или родственников в Шотландии?

— У таких детей нет ни друзей, ни родственников. И о Шотландии она ни разу не заикалась.

— По-вашему, это закодированное послание?

Объясняю, что «электрический привет» — шутливый намек на электрошоковую терапию, а «Немочь» — прозвище, которое, с типичным для нее дурным вкусом, она придумала для меня. Кто такая «пациентка Б.», объяснять, надеюсь, не нужно. В остальном же никаких кодов нет. Скажите, чем я могу помочь?

Кавана вздыхает:

— Поезжайте домой и ждите. Если она опять с вами свяжется, позвоните по этому номеру. — Вручает мне визитку. — А если по каким-то причинам вам понадобится уехать из Хедпорта, предупредите меня заранее и сообщите, где вас искать. Если она объявится, вас могут срочно вызвать.

За дверью в мою квартиру звонит телефон. Ответить я не успеваю, но это уже десятый пропущенный звонок, все с одного номера, из чего можно заключить: чье-то больное воображение разыгралось не на шутку. Но чье? Не проходит и минуты, как звонят снова. Джой, вне себя от тревоги. Узнала о похищении Бетани. Вернее, о «побеге», как называет его она.

— Если это ваших рук дело, знайте: вы сами не догадываетесь, что натворили. Я же вас предупреждала!

— Я тут ни при чем.

— Неужели вы не понимаете: теперь весь мир в опасности? Неужто до вас не дошло? — Ее волнение почти осязаемо. — Когда-то и я была такой же наивной. Не верила в людское зло. А теперь верю. Дай ей волю, она уничтожит всю планету. — Упорство, с которым Джой цепляется за абстрактное понятие, лишь бы исключить любую случайность, вызывает во мне скучающее сочувствие. Вот только я ничем не могу ей помочь. — Если вы знаете, где она прячется…

— К сожалению, нет, — раздраженно обрываю я. — Вынуждена вас разочаровать.

На том конце слышен мужской голос, который сердито ее увещевает. В следующую секунду раздается вопль Джой: «Пусти!» — потом какое-то громыхание, как будто телефон уронили на пол. Я все еще слышу ее бешеные крики.

— Алло? — говорит мужчина. Муж. — С кем я разговариваю?

— Я Габриэль Фокс. Мы виделись в ресторане.

— О боже. Я должен перед вами извиниться за свою жену. Эти ее лекарства…

На прощание желаю ему удачи. Она ему будет ой как нужна.

После того как моя жизнь полетела кувырком вместе с машиной, во мне возникла уверенность, что теперь мои мысли будут вечно вращаться вокруг последствий травмы, что никакой внешний фактор не сдвинет меня с позиции вынужденного солипсизма, и эта утомительная поглощенность собой будет тянуться, нудно, нескончаемо, будто тихий звон в ушах, до умопомрачения, пока я не умру. И каждое божие утро я буду просыпаться с сознанием, что моя жизнь кончена. Теперь же…

Меня подхватил поток времени. Волна абсурда несет меня с такой скоростью, что иногда я на целые минуты забываю о том, в какую развалину превратилась, а вспомнив, никого не виню. В тот миг, когда мои приготовления ко сну прерывает писк мобильного телефона, я уже знаю, что подсознательно этого ждала. Номер, с которого пришло сообщение, не определился.

«СТАНЦИЯ ТОРНХИЛЛ ПАРКОВКА ЗАВТРА УТРОМ ДЕСЯТЬ НОЛЬ-НОЛЬ. НИ СЛОВА ПОЛИЦИИ. ВВГ».

Кто этот «ВВГ»? Усталая, встревоженная, но странно окрыленная, собираю большой чемодан: одежда, косметика, зубная щетка, всякие медицинские и колясочные принадлежности, обезболивающее, шампунь. Наверное, я сошла с ума.

Я даже не пытаюсь остановиться.

Если звучит голос крови, логике остается помалкивать. Зато надежда пусть говорит. Столь яростных велений сердца я не чувствовала уже давно.

Наконец я засыпаю, и мне снятся кружащие в воздухе черные птицы.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Глава десятая

На свете есть много такого, во что мне хотелось бы верить, потому что тогда жизнь обрела бы связность. Например, в Бога. Или в то, что на пороге смерти перед взглядом вихрем калейдоскопических картинок проносится вся твоя жизнь: драмы, травмы, заоблачные взлеты, мрачные провалы, или те застывшие кристаллики времени, в которых, будто в каплях смолы, заключено то или иное переживание: запах форзиции, расцветшей у детского сада, или фраза — «са va tourner au vinaigre»^[10], — с горечью оброненная мамой в телефонном разговоре, или чпокающий звук, с которым взрывались блохи, которых мы с Пьером вылавливали из шерсти нашего терьера и бросали на нагретый мангал, или ужасающая интимность первого поцелуя, или страшный удар, каким стала для меня смерть матери, или неразбериха, царившая на свадьбе Пьера, или догадка, обрушившаяся на меня в тот момент, когда отец вместо «кухня» сказал «Месопотамия», или тот вечер, когда я кричала на Алекса и он вывернул руль, или утро, когда врачи объявили мне окончательный диагноз, а я не нашла ничего лучшего, как посмотреть на часы и подумать: «Одиннадцать двадцать три».

Или двадцать второе августа — день, когда Стамбул обратился в прах, а с ним и последние сомнения и я переступила черту.