Вознесение - [20]

Решительным жестом альфа-самца доктор перебрасывает полотенце через плечо.

— Понятно, — говорю я, глядя, как он жмет на какие-то кнопки, пытаясь обнулить показания на экране тренажера. — Жалко, конечно, что она больна. Мне говорили, она в отпуске. Но подробностей я не знала.

— Что ж, теперь знаете. Это все, что вы хотели обсудить? — спрашивает он, когда на экране появляются ровные ряды нулей.

Я не отвечаю. Даю паузе повисеть минутку. И еще немного.

— Вы же понимаете, что это ради ее блага, не правда ли? — оправдывается он.

Продолжаю молчать.

— Представьте, что вы, Габриэль, пребывая на грани нервного срыва, написали о пациенте отчет, способный повредить вашей профессиональной репутации. Думаю, вам бы не хотелось, чтобы подобный документ получил распространение. Верно? — Он устремляет на меня взгляд своих поразительных глаз, таких синих и прозрачных, что они кажутся искусственными. Как будто он пришел в специальный магазин и выбрал себе пару.

Положение у меня в клинике шаткое, вступать с ним в споры я не могу.

— Габриэль, на вашем месте я попытался бы составить собственное мнение о пациентке. Кстати, как вам на новом месте? Привыкаете понемногу? — Директор принимается вытирать свои странно безволосые ноги и, не дожидаясь ответа, продолжает: — Надо бы приобщить вас к местной жизни. Здесь много чего происходит. На днях будет большое благотворительное сборище в «Армаде». Вам стоит пойти, потолкаться среди нашей публики. Правда, там соберется скорее ученая братия, — добавляет он, словно извиняясь.

— Какого рода? — спрашиваю я, внезапно заинтересовавшись. Загадка Бетани все еще пульсирует у меня в голове.

— Биолог крапчатый, статистик двупалый. Не знаю. Все те же лица.

— Согласна.

— Согласны на что? — От напряжения его лицо побледнело и почти сливается со стеной.

— Я приду. Спасибо. Достанете мне приглашение?

Доктор Шелдон-Грей хлопает себя по лбу: — Ну конечно. Я все устрою. Рошель даст вам знать.

Составить собственное мнение о Бетани Кролл — задачка не из легких. Ее настроения непредсказуемы, как погода. Сегодня она болтает без умолку, а назавтра смотрит на меня, как на пустое место, и наотрез отказывается что-либо обсуждать, даже циклоны или другую ее любимую тему — тектонику плит. Работы Бетани впечатляют. Она пишет сразу несколько больших, выразительных картин неба, а в промежутках выдает целые серии мрачных рисунков углем, на которых над голыми, безжизненными ландшафтами расползаются грозовые тучи. Один сюжет — вертикальная линия, уходящая в никуда, посреди скалистой пустыни — повторяется в этих художествах все чаще и чаще. Иногда черта вырастает из-под земли, отклоняется в какой-то момент влево и заканчивается кляксой — так в мультиках рисуют взрывы. Что это, растение, механизм? На расспросы Бетани отвечает уклончиво: мол, просто картинка, которая «всплывает» в ее памяти после электрошока. Может, инопланетный пейзаж, подсказывает она. Меня же эти рисунки наводят на мысли о Фрейде. Время от времени я возвращаюсь к теме религии в надежде на какое-нибудь откровение о жизни Бетани с родителями, но все без толку. И хотя моя подопечная цитирует длинные пассажи из Библии, о Боге она отзывается с тем же едким сарказмом, что и о врачах, и раздраженно твердит:

— Что он мне сделал хорошего?

— Твой вопрос подразумевает, что Бог все-таки существует, — подсказываю я.

Услышав это, Бетани замолкает. Если Леонард Кролл сексуально ее домогался, а мать знала об этом и молчала, то решение девочки взять правосудие в свои руки объяснилось бы очень просто. Я работаю с ней терпеливо, не спеша, пытаясь подвести ее к тому едва уловимому сдвигу в восприятии, который в один прекрасный день позволит ей бежать с мрачной планеты Бетани в менее суровые края. Впрочем, если этот день когда-нибудь и наступит, то явно не скоро, и я готова признать свое поражение.

В следующий раз мы встречаемся в парке. Солнце палит все так же нещадно, и с некоторых пор я, словно гейша, повсюду ношу с собой маленький лакированный веер. В застывшем небе — той яркой синевы, что как будто давится собственной гущей, — рассыпаны далекие облака, похожие на пригоршни мела, которые кто-то зашвырнул ввысь. Рафик следует за нами по пятам, поотстав на пару шагов: я попросила его вмешаться немедленно, как только Бетани сделает резкое движение или коснется меня хоть пальцем. Я не доверяю ей ни на йоту и рисковать не намерена.

Еще пять лет назад зима в Англии отличалась от лета, а весна — от осени, нынче же само понятие времен года утратило всякий смысл. На фасаде Оксмита пылают осенним костром побеги плюща: те листья, что еще не опали, блестят, как рыбья чешуя под солнцем, а часть уже устилает землю пожухшим ковром. Посреди выжженного газона мужественно тянутся вверх пергаментные лилии, фиолетовые и нежно-оранжевые. Умирающие, печальные цветы… В прошлой жизни я бы их сфотографировала, а потом, в студии, довела бы изображения до ума: быстрыми, злыми мазками пастелей или, может, кисточки с тушью, радуясь нечаянным кляксам — этим взрывам эмоций, которые меняют отношение к тому, что видишь, ибо теперь ты увидел это по-новому, преобразил до неузнаваемости и заставил петь под свою дудку.