— Ну как, поговорим? — спросил Кэп.
Яростно-веселые, уже затуманенные жаждой крови глаза Коротышки выжидающе смотрели на меня. Он, бедняга, помнил, что я вылечил его в джунглях, но ничего не мог поделать со своей природой, с больным участком в левом полушарии мозга Конечно, болезнь могла бы не разгореться, не будь для этого надлежащих условий. Интересно бы узнать стал ли он маньяком-садистом лишь в отряде Кэпа или пришел туда уже «готовеньким». Скорее всего он еще в детстве отбирал у сверстников школьные завтраки или деньги на завтраки, следуя примеру пьяницы-отца, избивающего домочадцев. Из многих инстинктов, с которыми он появился на свет, стимулировались далеко не лучшие…
— Жду ответа, док.
Я отрицательно покачал головой и волевым усилием включил дополнительную защитную оболочку, образуя щит для импунов.
— Ну что же, пусть каждый идет своим путем в ад, — улыбаясь, сказал Кэп в кивнул Коротышке.
— Не стреляй, опасно! — предупредил я и протянул руку, чтобы выхватить у него автомат.
Но Коротышка уже успел нажать на спусковой крючок, целясь в мою руку. Тут же он взвыл от боли. Его плечо окрасилось кровью — туда попала отброшенная защитным полем пуля.
Кэп отшатнулся к стене. Темные очки слетели с переносицы, и я увидел его глаза. Светлые, холодные, они глядели с ножевым прищуром из-под надбровных дуг, как из-под двух козырьков.
— Вы не дослушали меня. Стрелять опасно для вас самих, — пояснил я, наблюдая, как кровь отливает от щек Кэпа, как его лицо становится похожим на гипсовую маску. Но больше меня занимала причудливая игра нервных импульсов в его мозгу, пути их распространения, возникающие связи между клетками и узлами.
Бедняга, если бы он знал правду о своих умственных способностях! Ошибались те, кто считал его бездарным. И он сам в конце концов ошибся, поверив им. Кстати, у него должно быть мощное воображение. Если бы он только не растрачивал его на выдумку ловушек для ближних, на устройство всяких пакостей для тех, кому завидовал, то мог бы многого достичь.
Мне пришлось поломать несколько дверей, в том числе и две бронированных, прежде чем мы выбрались с территории исследовательского центра. Много раз в нас стреляли. Возможно, кто-то из стрелявших был убит собственной пулей, но этого я предотвратить не мог, а моих предостережений они не слушали…
15
С Тагиром и его товарищами я расстался на тропинке, уводящей в джунгли. Импуны упрашивали меня идти с ними, и пришлось проявить твердость, чтобы не поддаться взрывам биоизлучений, сопровождавших их отчаянные призывы.
— Что ты будешь делать, когда вернешься к племени? — спросил я у Тагира.
Его глаза сверкнули:
— Сначала уничтожим предателей.
Он имел в виду вождя, его сына и некоторых их приближенных.
— А потом?
— Мы пойдем далеко в джунгли — к пещерам. Возродим обычаи. Все будет как прежде.
Я покачал головой:
— Прежнего нельзя вернуть.
— Можно! — Он топнул ногой. — Можно! Мы сбросим одежду, которую дали злые боги, мы запретим нашим женщинам принимать подарки и дарить за них ласки. Вернемся к прежней жизни, будем охотиться.
Он смотрел на меня вопросительно, но в его взгляде был и вызов.
— Желаю успеха! — сказал я и быстро стал подниматься по тропинке. Я думал: бедный Тагир, вы можете уничтожить тех, кого называете предателями, сбросить чужие одежды, увести племя на прежние места, но к прежней жизни вы не вернетесь. Ибо как только вам не повезет на охоте или случится засушливый год, люди вспомнят время, когда они не зависели от охоты, а продукты можно было купить в лавке. Сильнее любого яда подействуют воспоминания о колбасе, конфетах, мороженом, которые ваши дети и вы сами пробовали когда-то. И женщины будут тосковать о разноцветных тряпках и стеклянных бусах… Бедный Тагир!
1
Я пришел к ней во сне, во время быстрого сна, когда веки вздрагивают в такт сновидениям. Я попросил:
— Расскажи обо мне.
— Ничего не знаю наверное. Пытаюсь догадаться.
— Расскажи о своих догадках.
— Они туманны. Видишь?
— Ты не хочешь помочь мне?
— Хочу, но не могу. Очень хочу. Помочь тебе — помочь самой себе.
— Тогда разреши заглянуть в твой мозг, в твою память.
— Ты можешь сделать это и без моего разрешения.
— Не хочу.
Ее существо — то, что люди называли в книгах душой или личностью, покорно раскрылось навстречу мне. Оно было сиренево-голубым, мягким, беззащитным, хотя и сама Людмила, и окружающие ее люди, и покойный муж считали ее волевым человеком. Но то, что все они называли волей, оказалось боязнью выдать свою беззащитность.
Я увидел в клетках долговременной памяти циркулирующий импульс. Стимулировал его лучом и проявил изображение какого-то человека. Словно созданное из светящейся мозаики, оно переливалось и мерцало. Оно напоминало мне кого-то. Но прежде, чем я успел вспомнить, кого именно, появился сигнал запрета. Я понял, кем был наложен запрет.
Михаил Дмитриевич?
Молчание. Глухое тягучее молчание, как на другом конце телефонного провода, когда трубка поднята, но абонент не хочет отвечать. Попробую пробиться сквозь стену молчания:
— Считаете, что это не тот путь?
— Да.
И тишина наполнилась гудением, словно связь оборвалась.
