Возлюбленная Пилата - [102]

— Передать приветы Мелеагру и Леониду, если я их увижу?

Таис хмыкнула.

— А зачем? Они очень милые ребята, но пришли нам лучше парочку новеньких. Мы не любим однообразия.

Когда Клеопатра вышла во внутренний двор, то увидела каких-то людей, собравшихся у ворот. За воротами, перед крепостью, стояли несколько мужчин и кричали что-то охранникам. Часовые громко отвечали им. Было впечатление, что вот-вот раздастся звон оружия. Какой-то центурион — римлянин, который командовал самаритянами, — прошелся, явно скучая, к сводчатому выходу из крепости. Присмотревшись, Клеопатра отметила, что сборище не такое уж многолюдное и шумное. Если бы было что-то серьезное, то центурион, наверное, ускорил бы свой шаг. А он перешел к головной стороне внутреннего двора и сел на каменную скамью недалеко от входа в приемный зал Пилата.

Однако вскоре скучающий центурион появился во дворе снова. Теперь он шел быстрее. За ним следовали двое из его воинов, а между ними, подгоняемый древками копий, брел длинноволосый бородатый мужчина. На нем была накидка, достававшая до лодыжек.

Клеопатра вспомнила высказывания Колумеллы о вине и волнениях. Мужчина, как показалось ей, был евреем, но он совершенно не походил на бунтовщика. Она подумала: «А как же должны выглядеть бунтовщики?» Когда он, подталкиваемый охранниками, остановился в нескольких шагах от Клеопатры, она не почувствовала от него запаха вина.

Женщина внимательно наблюдала за ним со стороны, и мужчина, почувствовав ее взгляд, повернул к ней голову. «Приятное лицо, — подумала она. — Мягкое, но полное силы». Она обратила внимание на его руки и увидела, что это были руки ремесленника, жилистые и крепкие, не руки писаря. «Может быть, плотник, — предположила она, — или канатчик». Затем снова окинула взглядом его лицо, глаза, фигуру.

Через пару мгновений, не больше, он отвернулся и посмотрел на дверь приемной Пилата. Но за этот короткий промежуток времени она почувствовала, что он как будто просверлил ее взглядом насквозь, вывернул душу наизнанку. И одновременно, совершенно непонятным образом, она ощутила теплоту, принесшую долгожданное утешение. Казалось, что ее душа открылась перед ней самой, обнажилась перед этим незнакомым человеком и перед огромным миром. Весь позор, все поражения, все ничтожные победы, смелость и трусость, правда и ложь, самоуверенность и раскаяние, печали и радости, все сказанное и недосказанное. Он увидел ее и понял. Обнажил и снова прикрыл. И она почувствовала себя бессильной и одновременно полной сил, порицаемой и прощенной. «Разложил на части и снова собрал, — подумала она, оглушенная своим открытием. — Собрал по-новому и лучше. Кто этот человек?»

Дверь открылась, и прокуратор с раздражением произнес:

— Кто и почему мешает мне сейчас? У меня много дел.

— Господин, — обратился к нему центурион, — этого человека привели стражники Кайафы. Говорят, что он провозгласил себя царем евреев и проповедует восстание против Рима.

— Восстание? Царь? Ничего себе. — Послышался звук задвигаемых стульев. Потом из зала вышел Пилат и остановился в нескольких шагах от предполагаемого бунтовщика. Бросив резкий взгляд на Клеопатру, он снова повернулся к центуриону.

— Стражники Кайафы, говоришь? Где они его поймали?

— В саду, ночью. Они сказали, что Кайафа допрашивал его несколько часов.

— Как его зовут?

— Йегошуа.

— Тот самый Йегошуа? Из Галилеи?

Теперь Пилат смотрел на мужчину, а не на центуриона. Клеопатре показалось, что Йегошуа кивнул.

— И что мне с ним делать? — Пилат скрестил руки на груди. Вдруг, осененный какой-то мыслью, он мрачно улыбнулся. — Царь евреев? А… Тогда ведите его во дворец, к Ироду Антипе. Пусть царь разбирается с царем.

При этих словах он повернулся и снова вошел в зал.

Центурион вздохнул.

— Ну хорошо, во дворец, — пробурчал он. — Пойдем, Йегошуа, или как там тебя зовут. Поведем тебя во дворец.

По пути к воротам центурион отдал несколько команд, вероятно касающихся смены караула, потому что двоих человек он забрал с собой в качестве сопровождения. Но Клеопатра их не слушала.

Она все еще сосредоточенно собиралась с мыслями, чтобы отгородиться от внешнего мира, спрятавшись в свою скорлупу. И в то же время ей приходилось бороться с чувством, суть которого она осознавала постепенно, очень медленно, пока не поняла, что это — ужас. Потому что точно так же, как она почувствовала себя понятой этим человеком, ей показалось, что она сумела понять все о нем. Добрый, мягкий, способный любить, очень сильный… Нет. Сильный — это слишком слабо сказано. Мощный. От него исходило своего рода величие, смиренное величие. Потом эта мысль сменилась другой, более важной: «В глазах этого человека бесконечная печаль. И бесконечная решимость. Он хочет умереть и знает, что скоро умрет».

На какой-то момент она растерялась, в страхе и отчаянии прикрыв правой рукой рот. Что-то подобное, только гораздо слабее, гораздо… мельче, она видела несколько лет назад в Канопосе в глазах одного мужчины, который посреди праздничной толпы размахивал мечом направо и налево, выкрикивая имя какого-то бога или богини. Она как будто утонула в его глазах на несколько мгновений, пока они не погасли, пока копья напавших на него воинов не продырявили его тело.