Возле стылой воды - [4]

— Замерз я, замерз… — поежился он.

— Заходи, грейся, — пригласил Михалыч. — Чайник вскипел.

В свою землянку Сашка не вернулся, оставшись у рыбаков. В первый же день он натопил баню, помылся, постирал белье. И стал жить с бригадой, каждый день выходя на лед и получая из улова свою малую, но долю.

Уже на третий день нашли потонувший «газик», в нем — инспектора рыбоохраны. Дело было понятное: пьяные, метель — вот и влезли в майну. Не первый то был случай и не последний.

Шла зима. Сашка у рыбаков прижился, отъелся на вольных харчах, оделся по-человечески и стал глядеться обычным молодым еще мужиком, на лицо довольно приглядным. К тому же — и работящим, без дела не сидел. Научился работать иглицей, сети чинил. Перебрал разбитый бригадный мотороллер, и тот стал бегать.

Но оставалось в нем странное. Мог говорить с человеком нормально, а потом вдруг вскидывался, умолкал, и глаза его горели тем больным огнем, что и прежде. Несколько раз ночами он будил рыбаков отчаянным криком, кого-то звал по именам. Когда включали свет, он сидел на постели белый как полотно и ничего не понимал. С трудом приходил в себя.

Случалось это не часто. Обычно жил как все: днем работал на льду с пешней, с сетями. Дома печь топил, прибирал, готовил еду. Порою оставался полным хозяином, когда рыбаки уезжали к семьям. Про себя он так ничего и не рассказал — кто и откуда. Даже Михалычу, с которым подружился. А Михалыч и без расспросов кое-что понимал. Хватало ему Сашкиной тюбетейки, в которой тот прибыл, свежих, недавно затянутых пулевых шрамов, ночных бормотаний и криков, а еще того, о чем всякий день галдели газеты да телевизор и рассказывали беженцы из краев южных.

И потому Михалыч старался с Сашкой говорить лишь о дне завтрашнем: «Сделаем паспорт тебе… На весеннюю путину пойдем, сделаем через милицию паспорт, прописку. В колхозе будешь рыбачить. Ты — работящий, непьющий. Найдешь бабу, будешь жить помаленьку…»

Так и текли дни. Прошел холодный и ветреный январь, когда на льду возле сетей морозились: трескались и кровили руки и губы, чернели лица. В феврале стало теплей, и, как всегда, работы прибавилось: рыба ловилась хорошо, быстро прибавлялся и день. А в конце февраля Сашка вдруг исчез, никому ничего не сказав.

Вся бригада на два дня уезжала в райцентр, на собрание: перед весенней путиной начальство собирало. Вернулись — Сашки нет.

Ушел ли, уехал… Ждали день, другой, третий… Не было. Понемногу стали забывать о нем. Больной человек. Стукнуло ему что-то в голову, он и подался.

Одному лишь Михалычу не давало покоя Сашкино исчезновение. Тем более, что был нехороший знак: когда вернулись после отлучки, а Сашки не нашли, то кое-кто начал проверять тряпье да невеликие деньги, оставленные в заначках. Ничего не пропало. Но в изголовье кровати Михалыча появилась новая картинка: плотина гидроэлектростанции, высоченная стена ее, стиснутая горами, синяя вода. Все комнаты жилья рыбаков были обклеены цветными картинками: полуголые бабы, артисты, певцы да певички. А вот картинки гидростанции раньше на стене не было. Хотя прежде видел ее Михалыч. И крепко ее запомнил.

В один из вечеров Сашка просматривал старые журналы. Михалыч рядом сидел с крючком и дратвой — валенок подшивал. Шуршали, шуршали листы, а потом стихло. Михалыч поднял голову. Сашка завороженно глядел на цветной снимок, где снята была высоченная плотина гидроэлектростанции в горах, просторное водохранилище. Место незнакомое. Свои-то плотины вот они: на Дону — Цимлянская и Волжская рядом. А эта где-то в горах. Высоченная, даже глядеть страшно.

— Сколько же высота у нее? — спросил Михалыч.

— Триста метров.

— Это да… — удивился Михалыч. — А воды держит?

— Десять с половиной кубокилометров, — четко ответил Сашка.

— Написано?

— Я там работал, — спокойно сказал Сашка.

Михалыч удивился признанию, но занимала его плотина. Она была очень высокая, даже страшно глядеть. И оттого какая-то ненадежная: хоть и бетонная, но стеночка, а за ней — махина воды.

— Возьмет она да рухнет, — вслух подумал Михалыч. — Чего тогда будет…

— Всем им тогда конец, — твердо ответил Сашка.

— Кому?

— Всем… И тем, кто стрелял, и кто не стрелял… И кто резал, и кто посылал их… Никто не спасется.

— Кто стрелял, кого резал?.. — спросил было Михалыч, но вовремя опомнился. — Пошли-ка лучше, дружок, покурим, чем голову забивать, — забрал он из Сашкиных рук журнал и отложил его. — Пошли…

Сашка послушался. Но на улице, возле дома, в неверном свете фонаря он снова стал говорить быстро, горячечно:

— Рухнет, и всем — конец… Всех вода догонит и всех схоронит… Не надо искать. Никто не убежит, ни Сафар, ни Абдулла…

— Погоди, погоди… — останавливал его Михалыч, но тщетно.

— Всех накроет вода, всех достанет. И тогда ты правильно сказал. Топить. Не пикнули. Нет их и не будет. Я знаю, я работал там, я смогу…

Михалыч с трудом успокоил Сашку. Увел в дом. Сидели у телевизора, в карты играли. И будто прошло. А ночью Сашка кричал:

— Таня! Где Лена?! Спрячь ее! Сашку спрячь!

Его будили. Он сидел бледный, в поту. А через час снова кричал:

— Оставьте детей! Лена где?!

Намучились с ним.

И когда Сашка исчез, оставив странный подарок — журнальную картинку на стене: высоченная плотина, вода, горы, — Михалычу стало грезиться всякое.