Воздушный шарик со свинцовым грузом - [17]

– Смелее, мой юный коллега, – напутствовал он. – Не нужно дрейфить, вы же не корабль. Вас как зовут? Жора? Очень хорошо. Выпейте еще рюмку, Жора. Вот, отлично. Как вас зовут? По-прежнему Жора? Значит, свое имя вы еще помните. А если вдруг забудете мое, то на всякий случай сообщаю вам, что этого мудака – в смысле меня – зовут Борисом. Ах, как вы напоминаете мне самого себя в начале карьеры!

Юный Жора, знавший Золотницкого в основном по фамилии, и в самом деле намертво зафиксировал в сознании имя жениха; до такой степени намертво, что забыл имя невесты.

– Дорогие… – начал он очередной тост и застыл с открытым ртом. Лицо его сперва изобразило отчаяние, затем вдруг просветлело, и он выпалил:

– Дорогие Адам и Ева! Да-да, я не оговорился. Каждый жених – это Адам, а каждая невеста – Ева, ибо все возвращается на круги своя. И всякий раз мы будем надкусывать пресловутое яблоко, расставаясь с вечным, но скучным блаженством ради сиюминутного, но пронзительного счастья. А поскольку закусывать следует лишь после того, как выпьешь, предлагаю всем поднять бокалы и осушить их до дна за жениха и невесту, выпить и почувствовать, как нам… ГОРЬКО!

– Браво! – раздался голос Бориса Натановича. – Друзья, запомните этого мальчика. Когда Золотницкий уйдет на пенсию и будет выращивать на подоконнике бегонии и алоэ, ему будет спокойно и приятно знать, что его место, хоть оно не так уж и свято, но не пусто. Жора, представьтесь нам полностью.

– Серебрянский, Георгий Яковлевич, – зарделся молодой человек.

– Отлично. Золотницкий, Серебрянский… Чувствуется преемственность. Дорогие мои, давайте уважим Георгия Яковлевича – вы пейте, а я поцелую невесту, потому что, во-первых, вернее, во-вторых, так велел Георгий Яковлевич, а во-вторых, вернее, во-первых, потому что мне самому этого до смерти хочется.

* * *

Медовый месяц молодожены провели дома: оставить Сильву было не на кого, а взять с собою – немыслимо.

– Это просто невыносимо, – говорила Светлана. – А если нам действительно понадобится куда-нибудь уехать?

– Куда, например? – интересовался Борис Натанович.

– Да хоть к морю. Я так мечтаю о Крыме. Представь себе: Ялта, набережная, красивые загорелые люди…

– …Убивающие друг друга буквально за место под солнцем. Светик мой, что за радость в этом вавилонском столпотворении?

– А что за радость провести всю жизнь в четырех стенах на Подоле? А если нам вообще придется уехать?

– Не понимаю, – по-мефистофельски поднимал бровь Золотницкий. – Вы о чем, милая барышня?

– Боря, давай без этих штучек. Ты же видишь – все едут.

– Кто все? И куда?

– Дело не в том, куда, а в том, откуда. Мы ведь здесь по сути не живем.

– А что мы, позволь узнать, делаем?

– Выживаем. Как червяки в банке.

– Светлячок мой, – улыбался Борис Натанович, – так, ей-богу, нельзя. С такими мыслями тебе везде будет плохо. Даже в Эдемском саду.

– А ты мне сначала покажи этот сад, – огрызалась Светлячок. – А там уж я решу, хорошо мне или плохо.

Так начались разговоры об отъезде и с тех пор уже не прекращались никогда.

– Меня поражает, Боренька, – долбящим, как бормашина, голосом повторяла Светлана, – почему я, русская, должна уговаривать тебя, еврея, ехать отсюда к чертовой матери.

– А с чего ты взяла, что всем евреям так уж хочется попасть к чертовой матери? – пожимал плечами Золотницкий.

– Перестань. Ты глуп и упрям. Когда я шла за тебя замуж…

– Понимаю. Когда ты шла за меня замуж, ты, наверно, думала, что на мне будет легче отсюда выехать.

– Не лги. Ты знаешь, что я тебя любила.

– Вот так? В прошедшем времени?

– Боже мой! Тебе обязательно нужно ловить человека на слове? Боренька, пойми, я ведь желаю счастья нам обоим.

– А как же Сильва?

– Вот! – восклицала Светлана. – Опять Сильва! Удивляюсь, как ты не положил ее между нами в брачную ночь.

– Светик! – изумлялся Борис Натанович. – У тебя совершенно больные эротические фантазии.

– Да, – неожиданно согласилась Светлана, – у меня больные фантазии. Я вообще больна – от этой собаки, от этой собачьей жизни, от этой серой и тупой беспросветности…

– Тебе так хочется в Израиль?

– Мне совсем не хочется в Израиль. Чего я там не видела – арабов с ружьями?

– Куда же ты хочешь?

– Куда хотят все нормальные люди. Ты помнишь Олю с Феликсом? Ты знаешь, что они послушались твоего свадебного совета и собираются в Америку? Боренька, давай подадим документы, а там уже будь что будет.

– А если я скажу «нет»?

– Значит, ты глупее и трусливей, чем я думала. Значит, ты состарился и закоснел настолько, что боишься начать жизнь с чистого листа.

Если и были слова, способные поколебать Золотницкого, то Светлана их – случайно или продуманно – нашла. Какому мужчине понравится услышать, что он трус, и какому мужу, вдвое старше жены, – что он стар и закоснел? Борис Натанович сказал, что подумает, и, едва он произнес эти слова, как из кухни раздался протяжный, на высоких нотах, скулеж Сильвы.

* * *

Далее время полетело как во сне – не в том смысле, что быстро, а как-то полувнятно, неслитными картинками. Обрывки эти состояли из каких-то справок, платежей, хождений по инстанциям, чиновничьего хамства и человеческого унижения. Впрочем, неприятные эти хлопоты отвлекали Бориса Натановича от еще более неприятных мыслей о Сильве. Он понимал, что взять ее с собой – несбыточная фантазия, что любимая его Светик, Светлячок, Светлана никогда на это не согласится, а к жене он успел привязаться со всею тягой окольцованного старого холостяка к семейному счастью.