Воздушные шары Сальви-Крус - [49]

Только позвонить в этот вечер ему не судилось.

Выскочив за хорошо освещенный фонарем угол ближайшего дома, за которым и располагалась телефонная будка, он уткнулся прямо в грудь начальника патруля.

— Куда торопишься, сынок? — проявил к нему отеческое вполне участие старый майор, бережно прижимая его разгоряченное лицо к своей заснеженной шинели. «Вот и все, — подумал Юрка с непонятным, но желанным таким облегчением. — Уж теперь обо мне позаботятся» И закрыл глаза.

И совсем через немного времени он уже входил в камеру на гауптвахте, где явно не хватало тепла, и совсем не было уюта, но где был, где сопел, свернувшись калачиком на нарах, ничего не подозревающий его друг Ленька. Ночь обещала быть бессонной, и она-таки была для него бессонной, полной дум, сомнений и мечтаний. Но о чем он думал тогда, о чем мечтал, какие язвили его сомнения, он, провалившись под утро в короткое забытье сна, не запомнил, а нам про то неизвестно вовсе.

Но вот Алла! Алла — сосем другое дело. Про Аллу известно вот что.

После того, как автобус отчалил от остановки, будто паром от берега, и в мерцающей раме заднего окна обозначился черный тревожный силуэт человека в шинели — Юрки, она остановившимися глазами смотрела на него и все ждала, что он сорвется с места, вот-вот, и, крича что-то, размахивая руками и оскальзываясь на снегу, бросится за ней вдогонку. Но паром все уплывал, и оставленный берег становился все призрачней, превращаясь в полоску, в черту, в царапину, зарубку на прошлой были, на судьбе. Она понадеялась на чудо, впервые в жизни понадеялась и возжелала чуда, но оно так и не случилось, не произошло. Источником чуда, она думала, вдруг станет человек, пусть незнакомый, но с печатью на челе. Но человек пропал в пространстве, лишь силуэт во тьме обманной…  И силуэт все уплывает вдаль, уплывает, отступает, пятится…  Вот человек уменьшился в размерах настолько, что потерял ясность форм и очертаний, а когда автобус вильнул в сторону, повинуясь капризу маршрута, пропал и вовсе. И кровь тут отхлынула от ее лица, от сердца. Как обреченность, как гильотина обрушилось вдруг осознание того, что ничего того, на что надеялась, чего ждала — уже не будет.

«Как же так? — думала она, дрожа, беспомощно озираясь в возникшей в одночасье вокруг нее космической пустоте. — Он пренебрег мной? Он тоже?»

Среди вечерних и ночных теней, теснившихся вокруг, вновь замаячили призраки тех неудач, что случились с ней в последние дни, неудач, пусть и омытых потоками ее слез, и заговоренных мольбами к высшим силам, но никем так и не отмененных. Душа болела, выхода не было видно, а время тянулось слишком медленно, и похоже, намеревалось взять ее измором.

Почувствовала, что плачет, и закусила губу: не сметь! Надавила сильней — больно! — кровь тонкой струйкой брызнула из-под зубов, вкус ее был до тошноты противен.

«Кровь — и такая мерзость, — подумала она. — Кровь — символ жизни, но и символ смерти тоже, как посмотреть. А когда жизнь превращается в сплошную мерзость, лучше не жить вовсе. Пусть лучше будет кровь!»

Алла поморщилась, качнула головой, вздохнула, растерла слезы кулачком, потом достала из сумочки платок и до конца иссушила пролившуюся из глаз влагу. Посмотрела на мир ясными глазами, будто впервые. Заметила капельку крови на платке. «Кровь откуда? При чем здесь кровь? Ах, да…  Вот, и Наташка ушла с…  Володей его, кажется, звали…  И что? Я тоже вот хотела сегодня быть с Юрой…  Дура, дура, куда меня понесло? Наташка! Три дня назад я и не зналась, не общалась с ней, скажи кто-нибудь, что будет иначе — презрением бы задушила, но…  Но, тем не менее…».

Она вспомнила, как все было. Сначала узнала, что юноша, которого любила, которого разве что не боготворила, обманывает ее с лучшей подругой. Причем, подруга обо всем и поведала. Прогнала обоих! И словно обледенела душой. И — гулять так гулять! — разругалась с родителями, довела мать до слез, отца — до сердечного приступа. И убежала. Унеслась! Хлопнув дверью! Только, куда бежать? Идти куда, если ее вселенной были те, кто отвернулся от нее, или кого оставила она? На счастье — если такое счастье — встретила Наташку, пошла с ней, а куда еще? Думала, легче будет, думала — перетерпится, думала — наладится. А сегодня решилась на крайнее, на невозможное, и снова — нет! Что же это такое? Побрезговал? Неужели он чище ее? Почему же молчал все время, почему не сказал все, как есть? Ведь, если такой чистюля, должен был все понять. Не понял? Выше всей этой грязи? Чистюля, будь он неладен! Пренебрег? Побрезговал…

От последней догадки почувствовала, будто грязь всех тех сплетен, что кружились до сих пор вокруг нее, не оставляя и пятнышка, вдруг разом облепила ее. Обдало, словно кипятком, стыдом, обожгло до беспамятства. Будучи не в состоянии оставаться более в автобусе, стены и стекла которого, как ей казалось, источают ту же грязь, задыхаясь, теряя сознание, на ближайшей остановке она выскочила на улицу. Прыгнула с подножки, как с обрыва, в неведомое. Ноги ее скользнули по снегу, про который она совсем позабыла, словно не коснулись его вовсе. Она взвилась, упала, и тело ее, невесомое и оглушенное, не почувствовало удара. Что-то тяжелое, сгребая снег перед собой, навалилось на нее. Она не поняла, что произошло, почему выключили свет.