Воздухоплаватель - [14]

— Капитан, вы недооцениваете нас, — жестко сказал подполковник Ульянин. — Мы здесь все как на необитаемом острове, и наша сплоченность...

— Молю Бога, чтобы мы не начали есть друг друга на этом острове, — заметил Мациевич.

Бежавший человек остановился метрах в тридцати от группы. Это был японец в кожаной летной куртке и шлеме.

— Мистер Ульянин! Мистер Ульянин!!! — закричал он по-английски. — Профессор просит вас к аэроплану! Вы летите с ним на тренировку!

Ульянин вскочил, растерянно оглядел всех.

— Бегите, подполковник, бегите, — мирно проговорил Мациевич. — Наша солидарность не должна вставать преградой перед достижением главной цели.

Ульянин натянул шлем и побежал за японцем к самолету.

— Господа! — потрясенно воскликнул молодой поручик Горшков. — Я только сейчас понял основной принцип государственного правления! Одну секундочку, я постараюсь почетче сформулировать его. Значит, так: из любой массовой оппозиции нужно выбрать наиболее яростно настроенных и наиболее решительно противостоящих и неожиданно предоставить им те блага, которых лишена вся оппозиция и из-за лишения которых оппозиция и возникла. Таким образом, масса лишается руководящей силы, становится хаотическим сбродом, а правитель получает в союзники сильную личность, которая еще недавно стояла по другую сторону баррикад и наводила ужас на этого же правителя!

— И это называется четкая формулировка? — насмешливо проговорил Габер-Влынский. — Это же какое-то кошмарное словоблудие! Лев Макарович! Объясните Горшкову, что он открывает для себя мир с самой неудобной стороны: он ломится в давно открытые ворота. Тщетность его усилий — максимальная, коэффициент полезного действия равен нулю.

Заикин внимательно прислушивался, не отводя глаз от взлетающего и садящегося аэроплана.

— Я могу продолжить свою мысль! — закричал Горшков.

— Не надо, — мягко сказал Мациевич. — Весь принцип правления, открытый вами и так страстно и подробно сформулированный, укладывается в два слова: «Разделяй и властвуй!» Способ, известный со времени падения ассиро-вавилонской культуры. А это было совсем недавно — около пяти тысяч лет до нашей с вами эры...

— Иван Михайлович! — воскликнул Горшков. — Почему вы молчите? Вступитесь же за меня! Неужели вам нечего сказать?!

Заикин с трудом оторвал глаза от летного поля, оглядел всех с нежностью и негромко сказал:

— Почему же нечего? Есть, конечно! Я летать хочу.

И снова уставился на аэропланы.

* * *

Под вечер около ангара два механика, Жан и Жак, мыли аэроплан касторовым маслом, перекрикивались и время от времени разражались хохотом.

И под их истинно французскую веселую перебранку Мациевич неторопливо объяснял Заикину:

— Манипуляции при полете совершаются так: вот этот рычаг несет четыре проволоки — две к рулю глубины...

— Две к рулю глубины, — старательно повторил Заикин.

—...а две — к шарнирным подвескам главного биплана.

— Две — к подвескам биплана.

— Правильно, — похвалил Мациевич. — Двигая рычаг вперед и назад по отношению к направлению движения, сообщаем аппарату уклон вниз или вверх.

— А когда— что? — спросил Заикин. — Когда «вверх»?

— Вперед — вниз, на себя — вверх, — пояснил Мациевич.

— Вперед — вниз, — повторил Заикин и двинул рукой вперед воображаемый рычаг. — На себя — вверх.

Заикин сделал вид, что тянет рычаг на себя, и посмотрел наверх. В оранжевом от заходящего солнца небе летела стая гусей.

— В Россию летят, — вдруг хриплым голосом сказал он.

— Ну почему в Россию? — ласково возразил Мациевич. — Не обязательно.

— В Россию... — глядя вослед стае, упрямо повторил Заикин, и голос его дрогнул.

А французы перекрикивались и хохотали.

* * *

В цеху аэропланной фабрики господина Фармана Иван Михайлович Заикин продолжал таскать моторы, помогал натягивать расчалки, переносил с места на место крылья и огромные тяжелые детали. Молодые механики Жан и Жак работали вместе с ним, шутили, смеялись, пытались объяснить Заикину назначение того или иного агрегата. Заикин внимательно присматривался, слушал, переспрашивал.

В момент одного такого русско-французского диалога, подкрепленного жестикуляцией, в цех вошел Анри Фарман.

Он внимательно прислушался к разговору Жана, Жака и Ивана Михайловича и пальцем поманил к себе мастера.

— Гастон, вы можете купить кран, о котором так мечтали. Счет пусть пришлют на мое имя. И постарайтесь сделать так, чтобы кран выполнял свои прямые функции — поднимал тяжести, а не болтал бы с вашими рабочими.

— Слушаюсь, мсье.

— И попросите ко мне мсье Заикина.

Мастер окликнул Заикина и показал на Анри Фармана.

Заикин подошел, поклонился.

— Как вы себя чувствуете, мсье Заикин? — неожиданно по-русски, с трудом выговаривая слова, спросил его Фарман.

На что Заикин на плохом французском языке, но без малейшей запинки ответил:

— Благодарю вас, мсье Фарман, очень хорошо. Когда я начну летать?

Ошарашенный Фарман уставился на Заикина, как на седьмое чудо света. Потом проглотил комок и перевел растерянный взгляд на мастера. Мастер был поражен не меньше Фармана.

Жан и Жак давились от сдерживаемого хохота.

Фарман наконец справился с собой, любезно улыбнулся и по-французски сказал: