Война в России и Сибири - [24]

Гармонист играет песню, которую все знают, и сидящие вокруг нас, провожая глазами товарищей, потихоньку поют знаменитую на Дону балладу. Казак обманул невесту с полюбовницей и насмеялся над брошенной, а невеста его отравила. Изменщик умирает, а она поет у его изголовья о своей любви и ненависти.

Подходит солдат и бросает в огонь ветки, огонь оживает. Поднимается пламя и освещает блестящие глаза. Люди забыли о начавшейся атаке, о нарастающем обстреле. На войне память на плохое коротка и длинна на волнение души.

Внезапно мощный грохот наших пушек присоединяется к вечернему пению, и мы сразу же забываем о ненависти казачьей невесты, героини идиллии, вывернутой наизнанку. Я смотрю на солдат, они хохочут, смех и нервный, и довольный. Они думают про себя: «Вон каковы наши пушки! Хорош голосок!»

Пулеметы строчат реже. Вскоре подкрепление возвращается так же медленно, как уходило. Пушки больше не бьют. Атака отражена. Несколько раненых, их перевязывают. Несколько убитых, их похоронят завтра. Вот и все.

Бой позабыт, как только снова заиграл гармонист. На этот раз очень громко. Человек не смог бы не поддаться страху смерти, которая постоянно витает в воздухе, если бы только и думал о ней и смотрел на страдания раненых товарищей.

При посредстве моего молодого друга я рассказываю, как после взятия Чарторийска одно подразделение 1-го гренадерского его величества кронпринца полка, надеясь спастись в лесу, продвигалось узкими тропами и повстречало двух казаков, одного они убили, другого ранили. Раненому удалось выжить, он собрал 25 своих товарищей, в ярости они догнали немцев и порубили всех саблями. Я прибавил, что ни одного русского офицера там не было.

Услышав мой рассказ, солдаты засмеялись и один из них сказал:

– Правильно сделали. Немало казаков покрошили немцы.

И все принялись рассказывать истории о казачьей мести, которым сами стали свидетелями или слышали, сидя долгими вечерами у костра, когда в воображении оживают лихорадочные мечты войны.

Они одобряли казаков, не забывая напомнить, что немцы первыми начали применять жестокости.

Я попросил перевести следующее: «Хорошо, вы рассказываете, что сделали казаки. А сами вы как поступили бы в таких обстоятельствах? Зарубили бы пленных? Прикончили бы раненых? Стали бы издеваться над беспомощными, которые не могут защититься?»

Солдаты долго переговаривались между собой. Один из них, старый воин с Дона с лицом греческого философа, делал очень справедливые и взвешенные замечания. Наконец, чтец ответил за всех:

– Нет, мы бы не могли такого сделать.

И все они на меня посмотрели.

Я сказал, что после боев я видел много раненных немцев, взятых в окопах, с разбитыми распухшими лицами, но они могли идти вместе со своими товарищами в плен. Солдаты мне ответили, что им, должно быть, досталось прикладом. Я спросил, почему русские солдаты предпочитают действовать прикладом, а не штыком.

Солдаты вновь стали обсуждать мой вопрос. Потом чтец сообщил, что когда они оказываются в окопе и чувствуют, что наверняка его возьмут, то предпочитают не убивать врага, а оглушить ударом и вывести из строя.

Я смотрел на этих людей и верил: они говорили правду. Я много раз имел возможность наблюдать яростные и неожиданные вспышки, но здесь они бывали редко. У русских солдат в бою возникает воодушевление, и, если оно правильно направлено, они становятся непобедимыми. Так мне кажется. Но боевой пыл исчезает так же мгновенно, как вспыхивает. Гнев в победителях гаснет при виде несчастья побежденного. У русского солдата иная культура, чем у его союзников на других фронтах, но я не скажу, что она более низкая. Ум зачастую у них не так развит, зато глаза смотрят добрее и очень привлекательно их спокойствие. «Будьте, как дети», – говорит нам писание[93], это состояние души утратили другие нации, но оно стоит любых образованностей.

А что касается рассказов о жестокости казаков, то их тоже не стоит принимать целиком всерьез. Солдаты показались мне сродни тем молоденьким девушкам, которые упиваются жестокими романами о разбойниках, а сами не обидят и голубки.

Гармонист-виртуоз вновь взялся за гармонь. Жалобы, печальные вздохи, проникновенные мелодии полетели к звездам, повисая на них прихотливыми гирляндами. Счастлив народ, не забывший сладость баллад. Для их жизней, таких коротких, для их душ, приготовившихся к смерти, поэзия становится бальзамом, который смягчает чувства, утешает боль, лечит от неуютного соседства смерти, постоянно нависающей над нашими головами.

Солдаты не решаются при нас улечься на землю. Мы благодарим их и уходим. Обернувшись на прощанье, мы видим, что они вновь сгрудились у огня, образовав причудливую группу и своей одеждой, и позами.

В доме все тихо и спокойно. Генерал, как мне кажется, изучает обстановку: со своим начальником штаба он рассматривает карту. Увидев меня, протягивает руку. «Setzen Sie sich», – восклицает он, и его офицеры, любящие его за храбрость и доброе сердце, улыбаются его лингвистическим познаниям.

Но всем тяжело. В ночной тишине, прерываемой редкими выстрелами, нас мучает мысль, что враг укрепляет позиции в лесу, что время наступления все-таки пока не настало.