Война - [13]

Да. Молчание – тоже ответ.

– Так что? Можешь или нет? – продолжаю допрос.

– Умереть? – переспрашивает Война. – Могу, конечно.

Черт! Зачем я только опустила кинжал?

– Но обычно я не остаюсь мертвым надолго.

Пристально смотрю на него:

– Что это значит?

Он подхватывает зажженную масляную лампу, которую я до сих пор не замечала, и встает:

– Когда-нибудь поймешь. Это, и многое другое, aššatu. Жена. Ты должна сдаться.

В последний раз бросив на меня загадочный взгляд, Война задувает лампу и исчезает в ночи, как призрак.

Город пал, меня взяли в плен, а все вокруг считают, что я должна жить, как ни в чем не бывало. Это становится ясно на следующее утро, когда я просыпаюсь от чьей-то болтовни рядом с палаткой. Что ж, удивляться нечему. Этого от меня ждали и раньше – на следующий день после Прихода Всадников.

Надеваю свою старую, заляпанную кровью одежду. Она еще влажная, но гораздо удобнее, чем наряд, который мне выдали. Натягиваю сапоги и выхожу на улицу. У палаток сидят люди, болтают, смеются, пьют чай и кофе. В этой части лагеря живут в основном женщины и дети, и я поражена тем, что у некоторых покрыты головы. Я думала, Война потребует, чтобы мы отказались от своей веры, но, по-видимому, это не так.

В воздухе еще стоит аромат жареного мяса, и на мгновение меня накрывает воспоминанием о мертвых телах на улицах Иерусалима. Там тоже пахло мясом.

Идя на запах, выхожу на вчерашнюю поляну. Здесь, в этом ужасном месте, кажется, раздают еду. Вижу баранью тушу, крутящуюся на вертеле, на столах – подносы с фруктами, орехами и хлебом. Бреду в конец очереди и стараюсь не думать, откуда взялась вся эта еда. Армию нужно кормить, а уж такую гигантскую, как эта… Набеги на города и села – меньшее из зол, совершенных этими людьми.

Когда очередь почти доходит до меня, замечаю знакомое лицо. Вчерашний солдат, тот самый, что сжимал рукой пах и тыкал в меня кинжалом, стоит на другом краю поляны и курит. На голове у него куфия[6], он перебирает пальцами жидкую бородку, болтая с другими солдатами, но смотрит при этом только на меня. Не отводит глаз, как бы долго и пристально я не смотрела в ответ.

Меня слегка успокаивает лишь тяжесть кинжала на поясе. Я отворачиваюсь первой, хватаю еду и ухожу прочь. В поисках относительно спокойного места, чтобы позавтракать, направляюсь к краю лагеря. Сажусь и смотрю на горы вокруг. Так легко ускользнуть отсюда незамеченной… Замираю, перестаю жевать, и осторожно оглядываюсь в поисках патрульных. Никого.

Отставляю тарелку и встаю. С трудом подавив желание оглянуться и проверить, не следит ли кто-нибудь за мной. Это ведь самый легкий способ попасться – показать, что задумала что-то. Задержав дыхание, спокойным шагом направляюсь прочь. Пролетают секунды, гул лагеря постепенно затихает. Я вздыхаю с облегчением. Получилось! Все оказалось даже легче, чем я думала…

– Стой или умрешь!

Я застываю на месте, не сомневаясь, что в спину мне направлен наконечник стрелы. И, действительно, обернувшись, я вижу солдата. Он шагает ко мне, целясь прямо в грудь.

– Дезертиров ждет казнь, – сообщает он.

В сложных ситуациях я оказываюсь гораздо чаще, чем хотелось бы. Попадалась я и Братьям-мусульманам, и палестинским патрульным, и коллегам-Призракам, которым удавалось застать меня врасплох. Если хочешь уцелеть, главное – придумать убедительную историю и придерживаться второго правила кодекса: говорить правду.

– Я делаю оружие, – торопливо говорю я. Тамара упоминала, что в лагере не помешал бы мастер-оружейник.

Солдат прищуривается:

– При чем тут это, черт подери?

– Из веток этих деревьев я делаю заготовки для луков и стрел, – говорю медленно, объясняю подробно.

– Думаешь, я поверю, что ты тут просто собираешь чертовы ветки для чертовых луков?

Он прав. У меня нет ни сумки, ни топора, а прикрепленный к поясу кинжал слишком мал. Я больше похожа на беглянку, а не на оружейника.

– Я все обсудила с Войной. – Ложь сама срывается с губ, и я тут же сожалею о своих словах. «Говорить правду?» Я сама только что нарушила второе правило кодекса.

Солдат окидывает меня взглядом с ног до головы, видимо, взвешивая все «за» и «против», прикидывая, верить мне или нет, и наконец принимает решение:

– Мне плевать, с кем и что ты обсудила. Хочешь жить – тащи свою задницу обратно в лагерь. Быстро!

Бросив прощальный взгляд на деревья, я выхожу из кустов и направляюсь в лагерь, и стрела по-прежнему нацелена мне в спину.

Вот тебе и сбежала!

Оказывается, в лабиринте палаток есть своя логика. Мне понадобился целый день, чтобы понять ее. Лагерь разделен на четыре сектора. В одном из них, среди женщин и детей, живу я. Другой отведен для пар – для тех, кто решил жить вместе. Самый большой сектор, разумеется, занимают солдаты. И еще есть территория Войны. Четыре сектора вокруг поляны – черного, прогнившего сердца лагеря.

Время от времени раздается бой барабанов, который, как мне объяснили, обычно предшествует казни. Кого-то убивают за мелкое воровство, кого-то – за дезертирство, а одного мужчину приговорили к смерти за то, что он помочился в кружку своего товарища. Видимо, тому не понравилась шутка. Иногда казнят без видимых причин. Впрочем, разве они нужны? Война хочет уничтожить всех нас, но некоторых оставляет в живых, чтобы они помогли ему достичь цели. Из-за частых казней атмосфера в лагере должна быть мрачной, но, куда ни глянь, люди болтают, смеются, плетут циновки и корзины.