Война с аксиомой - [7]

— Сколько тебе лет? — спросила я.

— Семнадцать.

— Ну как, будешь снова ходить в школу?

— Ага!

Интонация была нетвердая.

— Знаешь что, — сказала я, — поедем ко мне и там поговорим!

Я не думала, что он так быстро согласится. Всю дорогу мы молчали, пока не вошли, не разделись у меня в комнате и пока я не принесла чай.

Гнип сидел вялый, крутил в пальцах какую-то травинку и не оглядывался по сторонам, как это делает каждый человек в чужой комнате. Отвечал он междометиями, пил чай чашку за чашкой, пока я не сказала:

— А почему бы тебе не поступить на завод? Раз учеба тебя не увлекает…

Глаза его зажглись:

— Та не берут…

— А ты пробовал?

— Та пробовал, лет маловато…

— Ну учеником тебя можно устроить…

— Не хочу учеником. Я на разряд тяну, так не берут. И слушать не хотят…

Я не спешила с обещаниями, и мы закончили чаепитие молча. Потом он подошел к двери, помедлил и сказал, стоя ко мне спиной:

— Извиняюсь… — и нырнул в дверь, как в воду.

Около месяца пришлось потратить мне, пока я устроила его на радиозавод.

Я ездила к директору каждый день, как на работу. И нудно повторяла, исчерпав все доводы:

— Совесть-то надо иметь?

— Но почему именно к нам? Мы — почтовый ящик, а не детский сад.

— Он о вашем заводе мечтает. Давно. А его жизнь не баловала.

Гнип быстро получил пятый разряд, и Мария Семеновна сказала мне потом, улыбаясь:

— Это ты хорошо придумала. И парню польза, и школу избавила от лишнего трудновоспитуемого.

После ее слов радость от этой победы у меня исчезла.

Глава 3 ДВЕ УЧИТЕЛЬНИЦЫ

Мне повезло. Мария Семеновна с первых дней отнеслась ко мне хоть и покровительственно, но с симпатией. А быстрый контакт с директором школы очень важен для начинающего учителя.

Сейчас я думаю, что подкупила Марию Семеновну моя влюбленность в свой класс. Никогда потом я не отдавала столько времени школе. Щедро, но не очень разумно.

Я мгновенно впитала все худшие свойства классного руководителя, подружившись с Элеонорой Эдуардовной, историком.

Она была старше меня на пять лет. Высокая, яркая и невероятно кокетливая. Она кокетничала и с учителями, и с Марией Семеновной, и со своими семиклассниками. Она изображала из себя красавицу. Но получалось это плохо. Ее очень портили длинная шея и кривоватый нос. Он делил ее лицо не пополам, как у всех людей, а на треть и две трети. Не помогали длинные локоны в стиле Натали Пушкиной, виртуозно подкрашенное лицо. Именно виртуозно, потому что Мария Семеновна не позволяла нам в школе даже красить губы. А ее раскраски она не замечала.

Элеонора Эдуардовна умела со всеми ладить. Она весело поддакивала Марии Семеновне, весело покрикивала на своих учеников, весело поучала молодых учительниц. И я с удовольствием приняла ее покровительство.

Подражая ей, я быстро превратилась в элементарную наседку.

Мне все время казалось, что все несправедливы к моим «детям». Я стала выпрашивать хорошие отметки у строгих учителей. Я делала своему классу поблажки. Например, восьмому «А» я давала неделю на сочинение, а в моем срок сдачи растягивался на две…

Вместе с Элеонорой мы изобретали фантастически-образцовые планы воспитательной работы и блаженно жмурились на педсоветах, когда Мария Семеновна цитировала их вдохновенно, как поэмы, ставила нас в пример другим учителям.

Элеонора учила меня ладить с родителями, доказывая, что советоваться с ними, честно рассказывать обо всех проступках их детей — вредно: «Не поймут, и пойдут жалобы, а ты потом доказывай, что у тебя были благие намерения».

Только уроки ее мне не нравились. Обожала она трескучие фразы. Меня, как и ребят, начинало клонить в сон. Выручала ее привычка произносить конец фразы с повышенной интонацией. Это нарушало дремоту как неритмичный стук колес в поезде.

Под влиянием Элеоноры Эдуардовны я чуть не поссорилась с нашим биологом Татьяной Николаевной.

Татьяне Николаевне было около пятидесяти. Она в первую секунду знакомства казалась маленькой, восторженной, сентиментальной старой девой. Но этой весьма смешной внешности противоречил ее подлинный характер.

Началась ссора с того, что она не захотела исправить тройку Рыбкину и двойку Свете Забелиной.

— Но это формализм! — возмутилась я.

— А почему они сами не пришли? — спросила она, перевязывая черные ленточки, которыми были скреплены на затылке ее тощие косицы.

— Стесняются. Они меня просили…

— А вы твердо решили стать для них иконой «Утоли мои печали»?

— Но у меня процент успеваемости снижается!.. — возопила я и осеклась: так она иронически посмотрела на меня.

Потом тихо сказала:

— Вам не бывает обидно, что вы с такими бухгалтерскими талантами работаете в школе?

— Одержимая! — фыркнула Элеонора после ее ухода.

И я согласилась. А когда побывала в нашем живом уголке, в зимней оранжерее, в саду, это впечатление еще больше усилилось.

В живом уголке жили не кролики, которых в те годы приказывали разводить в школах, а попугай, лиса и обезьяна. Вместе с ручными черепахами, белками и ежами. Помещались они в подвале, и там дежурные ходили в белых халатах, как в больнице. Позднее я узнала, что Татьяна Николаевна через моряков и охотников пополняла свой зверинец, а летом водила натуралистов в походы. Зимнюю оранжерею она разбила на чердаке, и это действительно была оранжерея: с цветущим жасмином, с сотней кактусов, с отростками совершенно диковинных растений.