Война - [7]

— Какие ужасные вещи вы говорите, учитель, — возмущается Ана Куэнко. — Простите меня, но это гнусность. Жестокость мира не может быть ни причиной, ни оправданием убийства новорожденного.

— Я не говорю, что это оправдание, — защищаюсь я и вижу, что Жеральдина сдвигает колени, растирает ногой окурок, не обращая внимания на пепельницу, проводит длинными ладонями по волосам, собранным сегодня в пучок, и тихонько вздыхает, видимо, напуганная (или пресыщенная?) этим разговором.

— Сколько в мире боли, — говорит она.

Дети — ее дети — подходят и встают возле нее, каждый со своей стороны, как будто хотят ее защитить, сами не зная от чего. Огорченная Жеральдина расплачивается с Чепе и тяжело встает, словно на плечи ей давит скопившимся почти за два столетья грузом непостижимая совесть этой непостижимой страны, отмечаю я про себя, что не мешает ей выгнуться всем телом, выпятить грудь и слегка растянуть губы в подобии улыбки:

— Пойдемте к Ортенсии, — просит она. — Уже совсем ночь.

Росита Витебро, моя бывшая ученица, окидывает меня слегка рассеянным взглядом:

— Вы идете, учитель?

— Я приду позже, — говорю я.

* * *

На этот раз я так и не попал к Ортенсии Галиндо.

Я попрощался с Чепе и повернул в другую сторону, к дому Маурисио Рея. Перепутав улицы, я оказался на окраине городка, с каждым шагом все более темной, покрытой островками нечистот и мусора, накиданного недавно и пролежавшего здесь вечность, как будто я в канализацию заглянул; уже больше тридцати лет меня сюда не заносило. Что там блестит, внизу, похожее на серебристую ленту? Река. Раньше она могла все лето бесноваться бурным потоком. В этом городе, окруженном горами, нет моря, но была река. В одно белесое лето она пересохла и превратилась в извилистую нитку. Когда-то, в разгар лета, мы отправлялись к самым полноводным ее излучинам не только для того, чтобы ловить рыбу: забравшись нагишом в воду по самую шею, улыбались, шушукались и плавали в прозрачной воде девчонки, и можно было разглядывать их смутно различимые тела. А потом, на цыпочках, с оглядкой, они выскакивали во всем своем естестве, настороженные, похожие на диковинных птиц, бежали, вытянувшись, длинными прыжками, торопливо вытирались и натягивали одежду, то и дело косясь на деревья. Но вскоре они успокаивались, поверив, что мир вокруг спит, и слышно было только пенье сыча да пенье моего сердца в этой апельсиновой роще, где собирались поглазеть на девушек все городские подростки. Потому что деревьев хватало на всех.

Луны не видно, иногда горит случайная лампочка, на улицах ни души: собрание в доме Ортенсии Галиндо — такое же событие, как война, дошедшая до городской площади, школы и церкви, до каждого порога, заставившая попрятаться всех горожан.

Чтобы найти дом Рея, я вынужден вернуться к дверям кафе и начать свой путь заново, словно возвращаясь в прошлое. Я заставляю себя вспомнить: дом стоял последним на краю проселочной дороги, рядом с заброшенной фабрикой гитар; дальше был обрыв. Мне открывает дверь заспанная девушка и говорит, что Маурисио болен, он в постели и никого не принимает.

— Кто там? — раздается в глубине голос Маурисио Рея.

— Это я.

— Учитель, вот чудо! Медведь в лесу сдох. Вы вспомнили дорогу.

Кто эта девушка? Я смотрю на нее и как будто не узнаю.

— Ты чья такая?

— Дочь Султаны.

— Я помню Султану. Она была непоседа, но училась хорошо. А ты меня знаешь?

— Вы учитель.

— Мы его дразнили: учитель Пасос Исмаэль истоптал всю вермишель[2], — кричит Рей из комнаты.

Это самый старый из моих учеников и теперь один из немногих друзей. В кровати под желтой лампой смеется шестидесятилетний бородач, еще более беззубый, чем я: он без вставной челюсти, и не стыдно ему перед девушкой? Как-то он мне рассказывал, что четыре года назад, в этот самый день, его жена — вторая жена, потому что после первого брака он овдовел, — пошла выразить соболезнования семье Сальдарриаги, а он сказался больным, никуда не пошел, остался дома и занялся с этой девушкой, доставшейся ему по счастливой случайности, тем, о чем мечтал целый год.

— Что нового? — спрашивает он. — Я думал, вы на празднике, учитель.

— Господи, на каком празднике?

— На торжестве по поводу Сальдарриаги.

— Торжестве?

— Торжестве, учитель, вы уж меня простите, но этот Сальдарриага был и остался, коли еще жив, отпетым говнюком.

— Я не об этом пришел говорить.

— А о чем, учитель? Вы разве не видите, что мне некогда?

По правде сказать, я и сам не знаю, зачем пришел, что бы такого придумать? Ради этой девушки? Я пришел, чтобы увидеть эту девушку, которой только что разлохматили волосы?

— У меня болит колено, — придумываю я версию для Рея.

— Это старость, учитель, — орет он. — Вы что, возомнили себя бессмертным?

Тут я замечаю, что он пьян. На полу возле его кровати валяются две или три водочные бутылки.

— Я думал, ты тут хворям предаешься, — говорю я, указывая на бутылки.

Он смеется и предлагает мне рюмку, но я отказываюсь.

— Идите, учитель.

— Ты меня гонишь?

— Идите к маэстро Клаудино, потом расскажете. Он вылечит вам колено.

— Он еще жив?

— Привет ему от меня.

Девушка провожает меня до двери, спокойная в своем зарождающемся сладострастии, великолепная в своем простодушии, и, чтобы не терять времени, с невинным видом на ходу расстегивает блузку.