Война - [29]

Пока мы ждем, когда в печи оживут угли и вскипит вода, я кормлю Уцелевших рисом, разваренным в рисовом супе.

— Учитель, вы сами готовите?

— Да. Достаточно.

— Достаточно?

— Чтобы не умереть с голоду.

— Но раньше ваша сеньора готовила, а вы только ели, правда?

Так и было, думаю я. И снова вглядываюсь в незнакомца: бесполезно; почему у меня отшибает память именно тогда, когда она нужна? Мы молча пьем, сидя по обе стороны печки. Я рад, что хочу спать. Сегодня я точно смогу уснуть и надеюсь без снов, просто без снов; если бы я проспал до утра на стуле, у меня разболелась бы спина, но я буду спать на кровати и внушу себе на несколько часов, что ты, Отилия, рядом — вот было бы хорошо.

Однако знакомый незнакомец все не уходит.

Он сидит, несмотря на то что мы оба одним глотком осушили свои чашки, несмотря на то что кофе в кастрюльке кончился, несмотря ни на что и я начинаю терять терпение. Я вел себя с ним дружелюбно, ведь он позаботился, чтобы я не проспал всю ночь на стуле; Отилия огорчилась бы, проснись я на улице на виду у целого света. «Ну, что ж, — говорю я, — должен с вами попрощаться, хочу лечь спать, и хорошо бы навеки».

— Это правда, учитель? — спрашивает он, как будто я зря сотрясал воздух. — Правда, что Маурисио Рей прикидывался пьяным, чтобы его не убили?

— Кто это говорит? — спрашиваю я, не сдерживая ярости, которую не могу побороть с тех пор, как увезли Отилию. — Маурисио действительно пил. Не думаю, что в его бутылках была вода.

— Конечно нет, ясное дело.

— Они пахли обычным спиртным.

Мы снова умолкаем, зачем он это спросил? с каких пор здесь не убивают пьяных? Их убивают первыми, и это наверняка очень просто, потому что они беззащитны, а трезвенников всегда большинство, как говорил Маурисио Рей. Свеча догорела, но я не намерен зажигать новую. Мы сидим почти в темноте. Он вздыхает, зажигает лампу и встает. В ее желто-землистом свете кухня наполняется пляшущими тенями; Уцелевшие убежали, Отилии на кухне тоже нет, Отилии нет нигде.

Только после ухода незнакомца я вспоминаю: это Ану, продавец пирожков; что он здесь делает? нужно было все-таки предложить ему остаться, ведь в такое время, в такой темноте, хоть и с лампой, его легко примут за кого-то, кого следует убить; почему я сказал, что он мне неприятен? несчастный человек, чем он виноват, что никому не нравится? Я зажигаю свечу и выхожу на улицу, надеясь еще его застать, разглядеть вдалеке, окликнуть. Света лампы нигде не видно.

Только чьи-то всхлипыванья слышны в темноте, плачет девочка? тишина, потом снова стон, протяжный, похожий на мяуканье, совсем рядом с моим домом, у дверной решетки Жеральдины — она качается и скрипит. Я иду к решетке, прикрывая ладонью пламя свечи, но это ни к чему: ветер не колышет даже верхушки деревьев, и кажется, что на улице стало еще жарче. Свеча быстро тает. Я вижу: это девушка; она стоит, привалившись к решетке, об нее трется какая-то тень, наверно, солдат. «Что надо, дед, чего уставился», — говорит он мне со вздохом и скрытой злобой, и, поскольку я не двигаюсь, оторопев от того, что обнаружил совершенно не то, что ждал, — я-то думал, что слышу стоны самого горького отчаянья, — пламя свечи вспыхивает уверенней, заливает их светом, и они замирают единым темным телом. Во время этой вспышки я успеваю различить лицо Кристины, дочери Султаны, — с испуганной улыбкой она разглядывает меня через плечо солдата. «Что смотрите, — повторяет парень, словно предупреждая в последний раз, — уходите». — «Дай ему посмотреть, — говорит вдруг Кристина, еще больше высовывая потное лицо, чтобы лучше меня видеть, — ему нравится». По ее голосу я понимаю, что она пьяна, одурманена. «Кристина, — говорю я, — если захочешь вернуться, это твой дом, в нем у тебя есть своя комната». — «Ага, уже иду, — говорит она, — прямо сейчас, но в компании». Они с солдатом смеются, а я, пошатнувшись, отступаю назад. Я ухожу, подгоняемый веселыми шутками, и они постепенно затихают в непроглядной ночи у меня за спиной. Я возвращаюсь домой, в свою постель, раздавленный жестокостью Кристининого голоса, ее словами.

При свече я разглядываю свои ботинки, потом снимаю их и смотрю на ноги: ногти загнулись, как крючья, ногти на руках похожи на когти хищной птицы; это война, говорю я себе, что-то липнет к человеку, но нет, нет, это не война, просто я не стригу ногти с тех пор, как пропала Отилия; она стригла ногти мне, а я ей, чтобы не нагибаться, вспомни: чтобы не болела спина; бороду я тоже не брею и не стригу волосы, которые, несмотря на старость, никак не хотят выпадать; однажды утром я понял (только один раз я нечаянно посмотрел на себя утром в зеркало и не узнал), что неспроста при последней встрече Жеральдина оглядела меня так брезгливо, с жалостью, так же, как другие люди, мужчины и женщины, которые уже несколько месяцев умолкают при моем приближении и смотрят на меня, как на сумасшедшего; а что бы сказала ты, Отилия? как бы ты на меня посмотрела? думать о тебе — только причинять себе боль, горько в этом признаваться, особенно когда лежишь в постели и глядишь в потолок без твоего живого тепла, твоего дыхания, неразборчивого бормотанья во сне. Поэтому, когда я хочу уснуть, Отилия, я заставляю себя думать о другом, но рано или поздно заговариваю с тобой, что-нибудь тебе рассказываю и только так засыпаю, пересмотрев всю свою жизнь без тебя, и засыпаю крепко, но этот сон не приносит мне отдыха; мне снились покойники: Маурисио Рей, доктор Ордус; наверно, мне напомнили о них перед сном разговор с Ану и громкий разговор с тобой, когда ты меня как будто бы слушаешь: «Как тебе такая жизнь, — говорю я невидимой Отилии, — Маурисио Рей и доктор мертвы, а Маркос Сальдарриага наверняка еще жив».