Война - [2]

— Учитель, вы целыми днями торчите над этой оградой, вам не надоело?

— Нет. Я собираю апельсины.

— Но не только. Еще вы пялитесь на мою жену.

Мы с бразильцем некоторое время пристально смотрим друг на друга.

— Похоже, ваши апельсины очень хороши, — говорит он. — Но моя жена лучше, правда?

Мы улыбаемся. Что нам еще остается.

— Наверно, — говорю я. — Вам виднее.

Я не смотрел на его жену, только на Грасиэлиту, однако в этот момент поневоле скосил глаза в ту часть веранды, где Жеральдина, лежа ничком на матрасе, как будто разминала затекшее тело. Ее ноги и руки тянулись во все стороны. Казалось, я вижу не ее, а какое-то сверкающее насекомое; вдруг она рывком вскочила на ноги — эдакий радужный кузнечик — и сразу же превратилась в обнаженную женщину и только; она оглянулась на нас и пошла в нашу сторону с уверенной кошачьей неспешностью, то скрываемая тенью гваяковых деревьев, то оглаживаемая ветвями столетнего хлопкового дерева, то словно истребляемая солнцем, которое не столько высвечивало ее, сколько затемняло своими чистыми лучами, словно глотая ее целиком. Так она шла к нам, похожая на виденье.

Эусебио Альмида, бразилец, держал в руках легкую бамбуковую трость и похлопывал ею по грубым бриджам цвета хаки. Он только что вернулся с охоты. Между спорадическими смешками гуакамайо я слышал нетерпеливый цокот его лошади. Голая жена бразильца приближалась, обходя по кафельной дорожке небольшой круглый бассейн, бразилец за ней наблюдал.

— Я знаю, что ей все равно, — с обезоруживающей улыбкой сказал он. — Не это меня беспокоит. Меня беспокоите вы, учитель, у вас сердце не болит? Сколько, вы говорите, вам лет?

— Я ничего не говорю.

— В чувстве юмора вам не откажешь, это правда.

— А что тут говорить? — я поглядел на небо. — Я учил грамоте нынешнего алькальда и падре Альборноса, обоих таскал за уши, и, смотрите-ка, не зря; и теперь не помешало бы этим заняться.

— Вы все превращаете в шутку, учитель. Это ваш способ уходить от темы.

— От темы?

Но его жена уже стояла рядом, хотя меня от нее отделяли ограда и годы. На ее лбу блестели капли пота. Она вся светилась от удовольствия, начиная с розоватой линии, уходившей вниз от пупка и покрытой редкими волосками — я скорее угадывал ее, чем видел, — до смеющегося рта с мелкими зубами, растянутого так, будто она плачет:

— Сосед, — крикнула она, как обычно, громко и весело, — очень хочется пить, не угостите апельсином?

Благодушно обнявшись, они стояли на два метра ниже меня. Их глаза на молодых, веселых, запрокинутых к небу лицах наблюдали за тем, что я делаю. Я выбрал самый лучший апельсин и стал его чистить, а они ждали, беззаботно покачиваясь, забавляясь происходящим. Было похоже, что ее нагота не смущала ни его, ни ее. Она смущала только меня, но я скрывал свое страшное, непреодолимое волнение, делая вид, что женская нагота меня давно не беспокоит, да и не может беспокоить. Я протянул ей апельсин.

— Осторожно, учитель, упадете, — сказал бразилец. — Лучше бросайте. Я поймаю.

Но я перегнулся через ограду и потянулся вниз: ей оставалось только сделать шаг и взять апельсин. Удивленно приоткрыв рот, она шагнула вперед, взяла апельсин и снова рассмеялась от удовольствия.

— Спасибо.

Горько-сладкая волна поднялась от ее покрасневшего рта. Я уверен, что эта горько-сладкая эйфория накрыла нас обоих.

— Как видите, — сказал бразилец, — Жеральдина не стесняется ходить при вас нагишом.

— И правильно делает, — сказал я. — За свои годы я всякого насмотрелся.

Жеральдина прыснула, словно стайка голубей неожиданно взлетела на край ограды. Но посмотрела на меня с искренним любопытством, как будто впервые заметила. Мне было все равно. Рано или поздно она должна была меня заметить. Она как будто вспыхнула, но только на секунду, и сразу опомнилась, или погрустнела, или пожалела меня. Мое состарившееся лицо, близкая смерть, безгрешность преклонных лет заставили ее угомониться. Она еще не чувствовала, что мой нос, все мое существо жадно впитывает флюиды ее тела, смешанный запах мыла, пота, апельсиновой кожуры и спрятанных в мякоти косточек. Держа апельсин в руках, она расчленяла его на дольки. Наконец, поднесла одну дольку к губам, быстро облизнула, с упоением отправила в рот и стала жевать; по ее губе поползли яркие капли.

— Ну не прелесть ли наш сосед? — сказал бразилец, ни к кому не обращаясь.

Жеральдина глубоко вздохнула. Она выглядела изумленной, но, как бы там ни было, все равно властительницей мира. С улыбкой она щурилась на солнце.

— Да, — рассеянно ответила она, — конечно.

И они пошли в обнимку к тени, но, сделав длинный шаг, она остановилась, оглядела меня, широко расставив ноги — солнечные лучи падали прямо на нее, — и крикнула так, словно экзотическая птица пропела:

— Спасибо за апельсин, сеньор.

На этот раз она не назвала меня соседом.

Едва обратившись ко мне, она сразу поняла, что я не в лицо ей так пристально смотрю. Она поняла, что мои глаза, словно водоворот, полный неведомой силы (так, верно, она подумала), страдая, устремились вниз, к приоткрытой сердцевине, к другим устам, готовым заговорить самым интимным тоном. «Ну, смотри на меня, — кричали другие ее уста, кричали, несмотря на мою старость, а может, именно из-за нее, — смотри на меня, если смеешь».