Война от звонка до звонка. Записки окопного офицера - [50]

— Не были, — добросовестно сознались они.

— Выходит, вы сами еще не поняли значения этого успеха нашей армии, не оценили его по достоинству.

Офицеры переглянулись, ожидая, кто первым начнет разговор. Я поспешил на выручку:

— Вам, кажется, трудно понять это событие. Вот вы и подумайте. Гитлеровцы за две недели разбили сильнейшую в Европе французскую армию. Победно прошли почти по всем остальным европейским государствам. Перекинулись в Африку и уже стоят неподалеку от египетских пирамид. И до сих пор они нигде не встречали силы, способной оказать им должное сопротивление. На этом основании Гитлер и Геббельс, надрываясь, вопят на весь мир о превосходстве своего оружия и непобедимости их армии. Вы что думаете, этот бешеный крик нас не касается? Наивная и слишком опрометчивая ошибка. И вот! — первый и крепкий удар в скулу проклятой фашистской морды. Гитлеровцы вынуждены попятиться назад! О чем говорит этот удар? Да просто о том, что мы можем бить фашистскую армию. Мы ее должны бить и обязательно разобьем, освободим нашу Родину от ненавистных захватчиков. Но если вы сами этого не поняли, то как же менее образованный, чем вы, солдат может осмыслить это самостоятельно? Это пока единственное, но очень важное событие!

Осадчий — партийной работник еще с довоенным стажем, сразу понял свою недоработку, опустив голову, виновато протянул:

— Да-а, об этом мы, кажется, не подумали.

Командир батальона все время сидел молча, внимательно слушал и теперь повернулся к Осадчему:

— Вот видишь, комиссар, как политотдел оценивает первое контрнаступление нашей армии. А мы с тобой его недооценили, не поняли всего, что оно может дать. — И, уже одеваясь, бросил комиссару: — Пошли!

Я попытался остановить его, убеждая не покидать командный пункт, но Гайворонский был неумолим:

— На позиции сейчас тихо, за меня остается старший адъютант.

— Тогда пошли, — поддержал я.

Распределив роты, мы пошли каждый в свою.

Ночь на передовой

В 3-ю роту я пришел уже на рассвете. Впереди сквозь редко падающий снег чернело село. К утру пламя угасло, только клубы белого дыма и пара еще поднимались на месте сгоревших изб. Стрельба с обеих сторон прекратилась. Стояла обычная предрассветная тишина.

Часовой смело окликнул меня и вскинул карабин на руку. Я сказал пароль и прошел в блиндаж.

В роте сводку Совинформбюро уже прочитали, но не на всех огневых точках. Я собрал в блиндаже командира роты, всех командиров взводов и агитаторов и рассказал о военном, политическом и хозяйственном положении страны, особо заострив внимание на успешном наступлении Южной группы войск и наших задачах. Последовало много вопросов, предложений, прогнозов, потому что людей, сидящих в блиндажах, окопах, на огневых точках, часто предоставленных самим себе, интересовало буквально все. По донесениям — газеты и журналы доставлялись на передовую регулярно. На самом деле на передовой их читали очень редко, а многие месяцами их даже не видели. Да собственно, в дни напряженных боев мы и сами редко читали газеты и журналы, не до них было. Вот, беседуя с людьми, я и старался ответить на каждый вопрос или высказывание и направить мысли людей к единой цели — пробуждению сознательной ненависти к врагу. Задача политрука: зажечь боевой дух воинов, чтобы человек мог осмысленно решать свои конкретные боевые задачи.

Беседа затянулась и, если бы не горячий завтрак, доставленный старшиной в термосах, продолжалась еще долго. Старшина гремел бутылками и консервными банками, распределяя продукты среди разносчиков по взводам, это отвлекало слушателей, и я внес предложение завершить беседу.

Сомневающийся

Позавтракав, отправились с политруком к дзотам. Низко пригибаясь, мы шли по ходам сообщения и траншеям к дальним огневым точкам. Политрук остался на ближней, а я пошел на самую дальнюю. Мне крайне хотелось обследовать самую глухомань и стык между батальонами.

Маленький дзотик в два наката возвышался небольшим бугорком на самом правом фланге батальона. Между дзотом и соседним батальоном лежало небольшое, метров двести, комбинированное минное поле. Село, занятое немцами, тут подходило совсем близко. Редкие еще не сожженные фашистами избы стояли одинокими островками, ободранные и искалеченные; нигде — ни тропки, ни следа, все уже запорошил снег; казалось, на всем пространстве вокруг нет жизни, нет ничего живого. Но это было обманчивое впечатление.

Откинув плащ-палатку, я с трудом пролез в дзот. Прямо перед входом на вырезанной в земле полукруглой тумбе стоял станковый пулемет, высунув дуло в сторону противника. После яркого дневного света поначалу я ничего не увидел, но постепенно стал различать людей и вещи. Разогнуться в рост было невозможно, и, войдя, я сразу оказался лицом к лицу с обитателями дзота. Здесь жил боевой расчет из трех человек. Они поочередно, стоя на коленях или сидя на корточках, наблюдали за противником. Это был наш форпост. От того, кто находится на этом посту, нередко зависела судьба боя. По обеим сторонам помещения располагались два места для отдыха. Третьему члену общества отдыхать не полагалось, поэтому для него не было и места. Посередине дзота один на другом стояли два ящика с патронами и гранатами — это был стол, на нем тускло мигала коптилка.