Война не Мир - [27]

Но все равно, наш дефицит был не полным. Когда в СА еще можно было более или менее сносно жить, у наших афганских соседей через границу уже не было даже пуговиц. Афганцы и наши, жившие у границы, дружили домами. Наши ходили своими тропами в Афган и меняли там на деньги алюминиевые ложки и пуговки. При таком раскладе, не знаю, в какой момент тот конфликт, стал реально национальным. Равви, белое ― цвет?..

Художник продолжает.

― Да. Русских в части почти не было. Ну и… Как ты догадываешься, большинство и меньшинство по любому полярны. Стадо баранов, один пастух. Куча металлистов, и вдруг у одного из кармашка несется рэп… Еще одна противоположность: народ ― президент. Ну, понимаешь… Разногласий не будет только при очень умелом менеджменте. В армии же большинство непременно станет в едином порыве издеваться над меньшинством. Особенно хорошо получается, если меньшинство еще и салага. В общем, в первый же день в той новой казарме я разбил чью-то голову табуреткой.

Художник виновато опускает плечи.

― У меня выхода не было.

Методы провокации хорошо описаны у Дмитрия Быкова в Оправдании. Думаю, они так же постоянны и незатейливы, как блудливость царя Соломона, у которого было семьсот жен и триста наложниц. По крайней мере, женщин мужчины достают всегда одинаково.

― А на следующее утро меня разбудили в шесть часов собирать бумажки.

― За табуретку?

― Ну да.

― Ужас.

― И так же, как в учебке, в части, тех, кто хватал табуретки, изводили административно. Так что, если возникала какая-то гадостная работа, то на нее срочно отправляли меня.

Кхм, ― думаю я. Были столыпинские реформы. Табуреточных еще не было.

― С администрацией бодаться пробовал? ― без надежды бурчу я и тут же сую нос в пакет с чипсами.

Оттуда я слышу, что художник молчит. У него пауза. Я понимаю.

Как вы, наверное, заметили, у меня разработан собственный зыбкий образ идеального журналиста. И первое, чего он не должен делать ― самовыражаться в вопросах. Это, конечно, идеал, но я и в деда мороза верю. Надеюсь, тут никто не станет кричать, что Санта-Клаус ― подстилка Гренландская. Хотя, и журналист, и Святой Клав, несомненно, похожи: а) никто не знает, на кого они оба реально работают; б) редким людям удается вступить с ними в личную переписку; в) и тот, и другой лучше всего проявляются в режиме дэд-лайн.

― Слушай! Я забыл сказать! ― наконец оживляется художник.

Я оживляюсь тоже.

― Что ты забыл сказать?

Художник хмурится.

― После госпиталя, где мы валялись с Толиком, я потерял форму.

Чему тут хмуриться, ― думаю я. Нет формы, ее не смогут отнять.

― Ну, я стал весить на 15 кг больше, чем надо.

Все же лучше, чем голод, ― думаю я.

Те, кто не смог уехать и пересидел гражданскую войну в СА, в дни, когда кончились немногочисленные запасы, ели муку с водой. Это не была знаменитая болтанка блокадного Ленинграда. В СА во время блокады пекли что-то похожее на мацу ― из воды и комбикорма. В первые месяцы войны, когда ближайшие магазины уже разбили и разграбили, жители, знающие адреса ломанулись на брошенные склады. Но этого не хватило. Мало кто всерьез ожидал голода и разрухи в конце 20-го века, поэтому запасы у людей были чисто случайными ― то, что оставалось дома. Позже на окраину города раз в неделю стали привозить хлеб. Его возили для заключенных. Местная тюрьма в старом городе была открыта и распущена, но часть зэков добровольно осталась на зоне. Их почему-то кто-то кормил. Из столицы в наш город приезжал БТР с хлебом на борту. К зэковскому БТРу сбегался весь город и его гости. Говорят, что с гор приходили кошевары боевиков. Когда хлеб начинал заканчиваться, кошевары стреляли и брали без очереди. Мирным жителям было сложней ― кому-то от уцелевшей семьи нужно было пройти огонь, очередь и медные трубы, чтобы получить или не получить буханку ― на семью, на неделю. Отца семейства могли отвести в сторонку и грохнуть. Женщинам тогда было опасно везде. У одной моей знакомой, пересидевшей блокаду в Мертвой Долине, осталась привычка есть манку. Она просит ее даже в гостях после тусовочного обеда. Она просит насыпать ей в ложку манку, смотрит, не осталось ли на столе крошек, потом кладет крупу в рот, подставляя ладошку, и долго жует. Говорит, что нет ничего вкуснее.

Те, кому в блокаду не досталось ни склада, ни хлеба, ни манки, мололи семена от веников. Но оказалось, что семена веников ядовиты. Говорят, от вениковых лепешек умерло много народу…

Художник уныло и как-то виновато вздыхает.

― В наш госпитальный период мы с Толиком лежали, жрали, жрали, лежали, ― говорит он, ― мы же изображали больных. А когда я встал и вышел на улицу, ёлы! Предынфарктное состояние. Через каждые пять минут у меня кружились мозги и терялось сознание. Перед встречей с новыми испытаниями я не успел поправить здоровье. Сердце не выдерживало вертикального положения. Ну, как космонавты в космосе ослабевают…

― Вас случайно в госпитале не накачали таблетками? ― спрашиваю я, ― одна моя знакомая говорила, что ей пытались в гражданской больнице какую-то экспериментальную хрень совать…

― Не знаю. Но в виду положения дел я быстро вспомнил о рисовании.