Война на земле Египта - [26]

Сам не знаю, зачем я все это рассказываю. Просто хочу, наверное, уйти от собственных мыслей. Но разве это возможно! Я ведь с самого начала не хотел соглашаться. Весь мир не стоит горстки пыли из-под ног Мысри. Но легко ли было отказаться после всех посул и обещаний омды? Особенно смутили меня его слова насчет земли. Вчера я слышал: во многих деревнях землю уже вернули старым владельцам. Значит, и наша земля отойдет омде, хотим мы этого или нет. Я вечно был голоден. За словами омды мне чудились горы еды, — ею можно было досыта накормить всю семью. И я заколебался. Во время разговора с омдой я был настроен решительно: откажусь и все тут. Но теперь почему-то слова его бередили мне душу, прежней моей стойкости как не бывало. Пришла ночь, и мысли нахлынули со всех сторон. Ни в эту, ни в одну из следующих ночей я не мог сомкнуть глаз. Ночь казалась бесконечно длинной, а когда начинал брезжить мутный, серый рассвет, наступало какое-то странное успокоение, даже, пожалуй, отупение. Словно во сне шел я в мечеть, совершал омовение, молился и все думал: надо бы с кем-нибудь посоветоваться. Но, боясь, что люди меня осудят, хранил все про себя. Потом возвращался на подворье омды сдать дежурство. В тот раз после дежурства я замешкался и шел домой позже обычного. Здесь подхожу я к самому главному в моем рассказе — разговору, который произошел между мной и Мысри, когда я вернулся домой в то страшное утро. Вы уж меня простите. Знаю-знаю, именно этот разговор интересует вас больше всего. Но я не стану говорить о нем. Не могу. Нет сил. Да это и было бы предательством по отношению к Мысри. Вы, наверно, рассердитесь и, разведя руками, скажете: вот, мол, старик посмеялся над нами, рассказал лишь то, что самому захотелось, а о главном-то умолчал, струсил. Все случившееся со мною и Мысри в то страшное утро — не тайна. Рано или поздно вы это узнаете. Но только не от меня. А я пока попытаюсь вспомнить, о чем думал я потом, когда все уже кончилось. Каждый раз, бывая в мечети, я слышу слова имама: знай вы, что скрыто за пеленой грядущего, вы избрали бы настоящее. И когда в деревне случится какое-нибудь несчастье, люди говорят: о господи, суди нас, но будь милосерден. Умрет ли кто, погибнет ли урожай, или пожар спалит дома, крестьяне, возведя взор к небесам, повторяют: о боже, отведи от нас худшие несчастья. Раньше и я верил этим словам. Но после горя, обрушивавшегося на меня, говорю во всеуслышание: нет, откройся мне даже самое страшное будущее, я никогда не избрал бы того, что случилось.

Друг

Понедельник, два часа тридцать минут пополудни.

22 октября 1973 года.

12 бабиха 1690 года.

Что соответствует 26 рамадана 1393 года.

Да, нелегкая задача рассказать ту часть этой горькой и странной истории, свидетелем которой я был. Чтобы успешно справиться с ней, надо, пожалуй, обладать талантом всех вместе взятых писателей, которые когда-либо существовали на земле с тех пор, как родилось искусство романа. Облегчая себе дело, начну с некоторых пояснений. Обратите внимание на важное обстоятельство: я пишу в два часа тридцать минут пополудни, в понедельник 22 октября. А стало быть, времени Мысри отпущено было очень мало — двадцать четыре года четыре месяца и девять дней. Да разве это возраст? Хотите знать, почему я начинаю свой рассказ с недомолвок и околичностей? Поясню — я боюсь. Боюсь, что вы не захотите его прочесть. Пусть история эта коротка, но она весьма печальна. А вы сейчас полны радости, вы торжествуете победу, озарившую землю Египта. Вам дано изведать счастье, которого не знали ваши деды и которого не увидят внуки. Ну как, согласны вы дочитать до конца мой рассказ? Ладно, вот вам картина: я сижу в кузове автомашины, выкрашенной в черный цвет, но в ярких лучах солнца она кажется серой. На желтой, как песок пустыни, табличке написан номерной знак машины, под ним одно лишь слово — «армия». Передо мной стоит деревянный гроб, в гробу — Мысри. В кабине, кроме водителя-солдата, больной унтер-офицер, а между ними — раненый солдат, мы подобрали его на дороге. Позади нас город Суэц. Мы направляемся в Каир, везем туда тело Мысри. Наша задача — сдать тело и получить на главном военном складе груз медикаментов. Я не вижу ничего кроме гроба и все время придерживаю его, чтобы он не сдвигался с места при каждом повороте и толчке машины. Прямо передо мной маленькое окошечко, в нем виден лишь кусок дороги, и я могу определять скорость грузовика. Мелькают придорожные столбы, и я стараюсь угадать: далеко ли еще до Каира. На плече у меня висит маленький транзистор, но из него слышится лишь хрипение. Правда, временами прорывается голос диктора, который тут же, при очередном повороте машины, превращается в неясное бормотание. Мысри погиб вчера утром. Мне до сих пор кажется, будто он просто в глубоком обмороке, и я ощущаю живое тепло, которое сквозь щели деревянного гроба исходит от его тела. Когда мы несли Мысри, чтобы положить его в гроб, тело было еще теплым; мне все чудилось: сердце его бьется и кровь бежит по жилам. Я думал: просто от всего пережитого он потерял сознание, но вот-вот очнется. Я и сейчас не верю и не поверю никогда, что Мысри погиб, хоть передо мной его мертвое тело. Смерть в бою — особая смерть, за последние дни я видел ее сотни раз. Но Мысри я не могу представить себе мертвым, даже если бы этот гроб оставался рядом со мной долгие месяцы. Время тянется томительно медленно. Мне хочется заговорить с Мысри, удостовериться в его гибели, но гроб заколочен и нем. Я вспомнил о моем транзисторе, стал крутить регулятор настройки, пытаясь поймать хоть чей-нибудь голос. Грузовик как раз миновал поворот и ехал теперь в другую сторону. Речь диктора слышалась ясно, она звучала торжественно и сурово: