Война на земле Египта - [28]

— Твое имя?

— ………

Он не назвал ни имени своего отца, ни фамилии, и мне пришлось переспросить еще раз. В документах значилось, что он окончил школу второй ступени в одной из деревень Дельты. В армию призван в александрийском округе. Оттуда направлен в Хильмийят аз-Зейтун, где получил назначение в медсанчасть. Прошел соответствующее обучение и теперь переведен в один из каирских военных госпиталей, я тоже там когда-то служил. В Каире у него не было постоянного места жительства, и он продиктовал мне адрес родных в деревне. Что касается рода занятий до призыва на военную службу — он был учащимся. Тут у меня возник первый вопрос: если он учащийся, то почему же его призвали? Я хотел спросить, почему он не воспользовался правом на отсрочку, но из-за спешки махнул рукой, не спросил. Быстро заполнил остальные графы, а когда задал ему вопрос о братьях и сестрах, он ответил, что у него пять сестер. Я положил перо и воскликнул:

— Как же так? Ведь ты по закону не подлежишь призыву?

Тут он спохватился, хлопнул рукой по лбу и воскликнул:

— Ох, совсем позабыл!

Поправился: у него, мол, много братьев, он — самый младший. Семья, пробормотал он, большая, трудно все объяснить, поневоле запутаешься, тем более, раньше ему никогда не приходилось отвечать на такие вопросы. Сам я человек городской, и все, связанное с деревней, воспринимаю как своего рода экзотику. И этот молодой феллах из неведомой деревни показался мне целым миром — непонятным и загадочным. Странно, конечно, что он, учащийся, попал в армию и не помнит всех своих братьев. Он стал объяснять, что учился заочно и поэтому не имел права на отсрочку призыва. Говорил он как-то неуверенно, и объяснение это меня не удовлетворило. Тон его да и вся манера держаться наводили на мысль: нет, за этим кроется какая-то тайна. Зародившийся во мне интерес стал как бы мостиком к нашему сближению. Мы оба ощутили потребность быть откровенными друг с другом. У сердца свои резоны, недоступные разуму, человеку свойственно искать себе друга, которому он мог бы открыть душу. Юноша этот, почувствовал я, страдает, ибо вынужден что-то скрывать, и ищет надежного человека, чтобы доверить ему свою тайну. Обычно, когда я ощущаю в другом такую потребность, — независимо от того, чем хочет он поделиться, — я готов полюбить его. Он, как я понял по многим приметам, назвался чужим именем, и данные, записанные в анкете, — не его. Единственное, что он знал твердо, — дату своего рождения.

На утренней поверке дежурный офицер выкликает всех по именам, и каждый должен сделать шаг вперед и доложить о своем присутствии. Все мы заметили, что когда называли его имя, записанное в документах, он не откликался, приходилось повторять его по нескольку раз. Однажды дежурный чуть не зачислил его в отсутствующие; хорошо, стоявший рядом солдат толкнул его в бок. Офицер приказал ему быть повнимательней и насмешливо спросил:

— Ты что, своего имени не знаешь? Прочисти уши!

Но в следующие дни повторялась та же история, он не откликался. Я единственный обратил внимание на эту странность. Ведь он не дурак. Я-то знаю, как он умен и сообразителен, какая у него быстрая реакция. Через неделю командир части приказал ему показаться врачам, и те нашли, что со слухом у него все в порядке. Дело, стало быть, не в слухе. Так в чем же? Поверьте, я чувствовал, что он живет какой-то двойственной жизнью — ходит не своей походкой, говорит заученными, чужими словами. Но взгляд, чувства, душевная тонкость, все это было его собственное. Не знаю даже, как все это выразить. Однажды вечером мы разговорились, и он долго толковал о тех, кто ложится спать голодными и едва сводит концы с концами. Эти его слова удивили меня, ведь по документам он числился сыном омды, а омды, как известно, люди богатые. Я высказал свое недоумение — с какой стати он болеет душой за бедных и несчастных? Он с горячностью воскликнул:

— Да я один из…

И умолк на полуслове. А я не задал ему вопроса, вертевшегося у меня на языке. Несмотря на прохладу тихого осеннего дня лицо его вдруг покрылось потом. Нет, я так и не спросил, почему он, сын омды, утверждает, что вышел из бедняков. Однажды ночью мы были в карауле. В четыре часа утра, когда я пришел снять его с поста, он показался мне необычно возбужденным. Вручил мне винтовку с полагающимися к ней десятью патронами и, направясь к своей палатке, сказал:

— Только этой ночью я понял, что испытал мой отец за долгие годы.

— Твой отец?

Он смешался, но все же ответил:

— Ведь он сторож.

Я едва сдержался. Сделал вид, будто не произошло ничего особенного, хотя понял: история этого солдата необыкновенно загадочна. Следующие дни были трудными, как предродовые муки. Мы много беседовали, но избегали говорить о главном. Он, по всему судя, устал носить в себе тяжкую как железо и холодную как сталь тайну. Но я не хотел вызывать его на откровенность, вынуждать делиться со мной. У всех людей есть свои тайны, думал я, и они вправе хранить их про себя. Я сейчас и не вспомню, когда именно под влиянием душевного смятения рухнули преграды в его сердце. У нас имелись инструкции, которым мы были обязаны строго следовать, но, считая их формальностью, никогда не выполняли. Речь идет о вручении всем новобранцам металлических жетонов и заполнении заявлений о том, кому должны быть вручены денежные накопления в случае гибели солдата. Вскоре был получен приказ проверить наличие металлических жетонов у всех служащих части, а также заполнить бланки финансовых распоряжений и переслать их в соответствующую инстанцию. Наверно, все решил момент, когда Мысри получил жетон. Он долго разглядывал его, вертел в руках, а потом спросил у офицера, каково его назначение. На жетоне, пояснил офицер, вырезано имя его владельца, номер воинского билета и группа крови. Его носят на груди, на металлической цепочке и он остается целым, что бы ни случилось с его владельцем. Металлический жетон — единственное, по чему опознают личность погибшего на поле брани, даже если его разорвет на куски. Жетон — свидетельство того, что носивший его был героем. Потом Мысри вручили бланк, на котором значилось, что нижеподписавшийся поручает командованию вооруженных сил, в случае его гибели, выплатить все причитающиеся ему денежные суммы такому-то: здесь надо было указать имя получателя, степень родства, адрес и номер ближайшего почтового отделения. Подпись распорядителя заверялась командиром воинской части и скреплялась печатью, документ этот хранился в личном деле военнослужащего и становился после его смерти единственным основанием для финансовых и других расчетов. Ко всеобщему удивлению, Мысри отказался заполнить бланк. Вернее, он оставил незаполненной графу, где следовало проставить имя получателя и степень родства. Но свое имя вписал и подпись поставил. Когда офицер поинтересовался причинами, он отказался дать объяснения. Офицер сказал: