Война Катрин - [6]

«Что мы можем сделать? – спрашивала она Жанно и меня. – Как можно их спасти? Как? Мы живем здесь, как в коконе, у нас ничего не происходит, у нас все так, как будто вообще нет никакой войны!» Но она же еврейка, так что она делает здесь, когда ее место рядом со своими?!

Я старалась не задавать себе таких вопросов, мне было слишком больно.

А сейчас я подумала: может, Сара права, если собирается написать статью и обнародовать все, что услышала тайком по секретному радио? И тут вдруг Жанно схватил нас обеих за руки и, не говоря ни слова, помчался вниз по лестнице. Жанно бежал, и мы тоже бежали с ним вместе, подхваченные, как ветром, его неожиданным порывом. Какими словами он мог нас утешить? Он мог только бежать, бежать с нами в парк, а потом по парку, чтобы мы с Сарой, задохнувшись от сумасшедшего бега, перестали думать вообще.

И мы бежали, бежали, мы яростно работали ногами, и ярость билась у нас в каждой клеточке тела. Мы словно бы наверстывали упущенное, словно надеялись, что догоним прошлое, в котором жили дома с родителями, в котором наши папы по утрам прятали за раскрытой газетой улыбку, видя нас за завтраком сонными и растрепанными, а наши мамы, по вечерам в субботу зажигая свечи, обязательно говорили, какие мы красивые. Мы мчались бегом по парку и… внезапно остановились, задохнувшись на грани смеха и слез. Слова, которые еще несколько минут тому назад так больно колотились внутри нас, выветрились. Возле орешника снова танцевали девочки, которых днем мне так хотелось сфотографировать. Сара и Жанно, хохоча, повалились на траву. А я, немного отдышавшись, отправилась в спальню за своим «роллеем» и быстро вернулась к маленьким балеринам.

Я обещала им сделать фотографию для афиши к выступлению, которое они так старательно репетировали. Снимала я их уже не первый день, но ничего хорошего пока не получалось. Впрочем, мне к неудачам не привыкать. Когда что-то не ладится, я брожу с места на место, присаживаюсь на корточки, встаю на стул – ищу нужную точку. Где же она, моя картинка? Образ, который я ищу? Помнится, я где-то читала, что все образы-картинки уже существуют, нужно только их отыскать. Мысль поразила меня, запала в душу. Я и сама чем дальше, тем больше убеждаюсь, что я всего только инструмент, благодаря которому люди могут обратить на что-то внимание. Но если я инструмент, то в чьих руках? Я хоть и из семьи иудеев, но родители у меня не слишком религиозные люди, и сама я тоже никогда особо не верила, что каждого из нас ведет по жизни Бог. Ну а теперь и подавно сомневаюсь. А вот праздники у нас дома любили, Хануку[14] например. Так поэтично – посреди зимней тьмы горят огоньки свечей. Или Йом-Кипур[15], когда можно полакомиться кускусом с простоквашей. Иногда праздновали субботу, чтобы не позабыть, что мы иудеи. Но больше я ничего не знаю о религии, к которой, считается, принадлежу. Я никогда не чувствовала, что живу в особом, отделенном от других мире, просто жила себе и жила.

Золотистый свет на закате – мой самый любимый, и мне ни за что не хотелось бы упустить мгновение, когда все вокруг станет вдруг пронзительно хрупким и засветится. А потом свет понемногу померкнет, и наступят сумерки. Девчонки балерины обо мне забыли: они хохочут и выделывают невероятные антраша. Они отдыхают от безупречно отточенных балетных движений, от музыки, которой подчинялись, они просто дурачатся, но до чего грациозно! Я тоже хочу в компанию девочек-мотыльков! Но рядом с мотыльками чувствую себя жутко нескладной, у меня появилась грудь, и она мне мешает выделывать кульбиты. Придется делать словесные пируэты, рассуждая о высоких материях, а потом проходиться колесом, смеша всех шутками!

Ана и Грациэлла подняли вверх Элеонору. Секунду они поддерживают ее хрупкое тельце в воздухе, а Элеонора, раскинув руки, с вытянутым носком изящной ножки, с откинутой головой и улыбкой, летит – она вся в полете. Она сама полет. Вот тут-то я и щелкнула. И на этот раз не сомневалась: фотография получится. Редко когда у меня бывает такое чувство уверенности. Жаль, конечно, что снимок не пригодится для афиши, но для меня он гораздо ценнее, он – тот самый образ, какой я искала столько дней! Или это он наконец-то меня нашел?

Смеркается. Сара и Жанно все еще валяются в траве, они все так же хохочут, они близко-близко. Секунду я наблюдаю за Жанно в мерцании гаснущего света и застываю в нерешительности. Имею ли я право фотографировать его самозабвенное счастье? Не буду врать, Жанно мне нравится больше, чем по-дружески, но он выбрал Сару, а не меня. И я его понимаю. Сара удивительная девушка. Будь я мальчиком, я бы тоже, конечно, выбрала ее! Так что и думать об этом нечего, мы дружим втроем, мы тройка неразлучных, и я каждый день в этом с радостью убеждаюсь. Это для меня главное. Разве просто найти друзей? Да еще таких замечательных, таких близких и настоящих? Раньше у меня никогда таких не было. Были подружки во дворе, в школе, но никогда и никто не значил для меня столько, сколько Жанно и Сара. И я знаю, мы нужны друг другу, мы заперты в этом пансионе. В прекрасной, чудесной, но все-таки тюрьме, откуда нельзя выйти по своей воле. Тюрьме, отрезавшей нас от всего мира, от наших семей. Я не люблю говорить об этом. И сержусь на Сару, когда она говорит. Но от правды никуда не денешься, хоть я ее и избегаю: мы живем в замкнутом мирке, мы отрезаны от настоящей жизни. Саре необходимо говорить о войне, о Сопротивлении, о своей ненависти к нацистам. О страхе перед будущим.