Война Катрин - [19]

Чайка на прощание нас поцеловала, но очень сдержанно и, прежде чем запереть ворота, тихонько сказала:

– За Жанно не беспокойтесь. Горевать сейчас времени нет. А кончится война, и вы увидитесь. Не переживайте за него. Мы будем вас ждать, а пока я попрошу его помогать мне справляться с нашим Домом, который разъезжается во все стороны. Мне тоже не помешает, если кто-то пройдется для меня колесом для поднятия духа. Я слышала, Жанно талантливый пародист и я его очень вдохновляю, надеюсь как-нибудь увидеть себя со стороны. Кажется, он еще и неплохой шляпник… Дел у меня выше головы, он поможет мне и нам всем, а значит, и самому себе. Не беспокойтесь. Поезжайте и не вспоминайте, кто вы, пока вокруг война. Берегите себя.

Мы отправились с нашими провожатыми на разные вокзалы.

Сара завернула за угол, я закусила губу и приноровилась к шагу Элен.

Уезжаю. Мне надо разучиться смотреть назад.

10

Мы с Элен обнялись крепко и горячо. Нам ужасно грустно! Она возвращается обратно. Предстоит перевезти еще много детей. Доехали мы с ней благополучно, просто на удивление. Удостоверения не вызывали никаких вопросов, и нам не пришлось объяснять, почему мы едем вместе. Военные – и немцы, и французы – были с нами вежливы, я бы даже сказала, добры. Их, наверное, трогал наш скромный вид и еще, наверное, молодость и застенчивые улыбки.

Глядя на Элен, я быстро поняла, как надо располагать к себе мужчин. Приходилось смеяться их шуткам, по мне, так довольно грубым, улыбаться. Элен не пришлось мне объяснять, что беглянке под чужим именем лучше пробуждать к себе симпатию, но, конечно, не излишнюю. Мужчинам льстит робость, они сразу чувствуют себя сильными и большими; взгляда избегать не следует, но, посмотрев, лучше скромно опустить глаза; если они острят – улыбнуться и даже засмеяться; говорить негромко, чуть заискивающе, но не угодливо. Путешествие с Элен многому меня научило. Странствие в разгар войны. Я запомнила, что женственность тоже может стать оружием, мягким и действенным, и не стоит пренебрегать им в опасные недобрые времена.

Дорогой, а ехали мы целых два дня, мы с Элен говорили о том, как хотели бы жить, когда войны не будет, о любимых книгах, о рецептах пирогов, какие пекли нам бабушки, и я открыла для себя другую Элен, ранимую, измученную войной. Я не спрашивала ее ни о чем, но мы обе поняли, что очень сблизились. Мы не сказали ни слова о том, что для каждой из нас было самым важным, не поделились, какие пережили потери, расставания, исчезновения близких, скорбь, голод, страх, но почувствовали: между нами протянулась ниточка, невидимая, но на удивление крепкая.

До Невера мы ехали на поезде, там пересели на автобус, и он довез нас до Рьома, городка неподалеку от Клермон-Феррана. Мы с Элен пересекли немалую часть Франции. Мелькавшие за окном поля, перелески, сады, дороги помогали скупым словам и тому, что стояло за ними в нашем ни на секунду не умолкавшем внутреннем разговоре. Мы прошли несколько полицейских проверок, миновали три поста, но, странное дело, не успевали даже как следует испугаться, потому что очень старались быть улыбчивыми и смущаться от шуток солдат. И еще мы совсем не спали. Мы сидели рядом друг с другом, настороженные, готовые ко всему, так что сон не брал нас. Время, проведенное вместе, оказалось очень емким, оно стало плотным щитом, согрело нас теплом дружбы. «Так мало пробежало часов и так много поместилось в них времени», – записала я потом в своей новой тетради. Я решила, что не имею права рисковать и брать с собой дневник. Я спрятала его в лабораторном шкафу, надеясь, что там его никто не найдет. Знаю, что в новом дневнике писать нужно расплывчато, не вдаваясь в подробности, чтобы чужой, если вдруг в него заглянет, ничего не узнал и не понял. Знаю, что мой старый дневник – перевернутая страница жизни. Теперь мои чувства станут невидимками для посторонних глаз, я одна буду знать, за каким пологом я их спрятала. Но о том, чтобы вообще не писать, не может быть и речи. Постараюсь придумать особый язык, буду писать кратко, иносказательно. Для меня это будет тренировкой, работой над стилем. И кто посмеет сказать, что когда-нибудь я не стану тем, кем мечтаю стать?

Меня ждал, сидя на повозке, старичок с обвислыми щеками, в кепке, надвинутой на глаза, с цигаркой во рту. Элен сразу его заметила, подала едва заметный знак и проводила меня до повозки. Старичок шевельнул бровями, что, очевидно, означало приветствие. Я промямлила: «Здравствуйте, месье», обескураженная таким приемом. Элен сказала, что старичка зовут месье Люка и он отвезет меня в монастырь Святого Евстафия, где находится католический пансион для девочек. Прощаясь, она шепнула мне на ухо, чтобы я не обращала внимания, как кто выглядит. Старичку я полностью могу доверять и монахиням, с которыми скоро встречусь, тоже. И прибавила, крепко обняв, что она меня не забудет и мы с ней обязательно встретимся. Я прикрыла глаза, внезапно осознав, что теперь я совершенно одна. Впереди неизвестность. И мне страшно.

Старичок посадил меня на повозку, и вот я сижу, свесив ноги, позади снопов соломы. Он слегка подхлестнул вожжами лошадь, и мы тронулись. Я достала «роллей» и сфотографировала Элен, когда она подняла руку и махнула мне на прощание. А потом еще раз, когда она уже повернулась к нам спиной и взялась за свой чемодан, который сначала поставила на землю, а теперь снова поднимала, готовясь отправиться на автовокзал. Этот прощальный снимок моей провожатой – не знаю, когда он появится на свет, – передаст, надеюсь, и печаль разлуки, и силу, какой наделяет необходимость действовать. Женщина, берущая чемодан, – первая картинка моего странствия сквозь войну. Привычная будничная картинка. Зримое свидетельство моего изгнания.