Война и мир. Черновые редакции и варианты. Часть третья - [19]
Пьер, благодаря своему знанию языка, находился в самых дружеских отношениях с занимавшими караулы у пленных французами. Приходя в караул, большинство солдат и офицеров с ласковой улыбкой, как с старым знакомым, здоровались с Пьером. За ним установилось прозвище le grand chevelu[325] между французами. Караульные солдаты, особенно ласковые с Пьером, и ко всем остальным пленным <были> дружелюбно, оказывая им услуги, которые были в их власти.
6-го октября в караул заступил один из самых добродушных[326] офицеров, старых знакомых Пьера.[327] Офицер этот, не скрываясь, сообщил Пьеру, что дела французов плохи и что, как слышно, завтра всё выступает и пленных поведут с собою.
— Но что же сделают с больными? — сказал Пьер. — У нас в балагане один солдат совсем умирает, а другой тоже[328] болен лихорадкой и едва ли будет в состоянии идти.[329]
Француз отвечал, что, вероятно, больных оставят в гошпитале или возьмут с собою в гошпитальных повозках.[330]
Этот другой больной, про которого спрашивал Пьер, был Платон Каратаев.>
Около полудня Каратаев начинал бледнеть, синеть, дрожать, шел в свой угол, ложился под шинель и лежал таким образом, не шевелясь, и тихо стонал до другого утра. Признаки его болезни, как и все проявления[331] его жизни,[332] были так просты и естественны, что[333] они были почти незаметны.[334]
— Платоша-то наш, Соколик, опять умирает, — говорили, посмеиваясь, его товарищи, глядя на кучкой свернутое и укрытое шинелью его неподвижное тело.[335]
6 октября весь[336] день[337] было заметно особенное движение между французами: двигались войска, ездили посланные и[338] фуры и даже ломались балаганы французов и кухни. Всю ночь слышалось движение войск, но о пленных всё еще не было никакого распоряжения. На другой день, 7-го октября,[339] в карауле при пленных стоял молодой человек итальянец,[340] один из самых старых знакомых офицеров Пьера. Офицер этот, красивый,[341] молодой человек, всякий раз как был в карауле,[342] приходил к Пьеру и[343] подолгу разговаривал с ним.[344] Офицер этот, учтивый, хорошо воспитанный и скромный молодой человек, был[345] приятен Пьеру в особенности по тому странному сходству, которое было в верхней части его лица с лицом Наташи. Сходство это было совершенно — в глазах, в линии носа, во лбу, но сходство это продолжалось только до тех пор, пока лицо было спокойно, не улыбалось. При улыбке что-то короткое, мелкое чувствовалось в этом лице. И Пьер не любил его улыбку.[346] В первый раз, как итальянец, разгово[ри]вшись с Пьером и, пораженный его речью и манерами, расспросил его, кто он, офицер[347] обещал непременно[348] освободить его. Но, придя в другой раз, он не возобновил об этом разговора. И Пьер, поняв из его молчания неудачу его попытки, не спрашивал об этом.[349] На вопросы Пьера о Рамбале и о том, где может находиться теперь его полк (Пьер запомнил название полка), офицер ничего не мог ответить.[350] Он не только не знал Рамбаля, <но не знал даже и про существование такого полка — не знал даже, где находился теперь корпус Мюрата, к которому принадлежал Рамбаль. Из слов его и суждений о французской армии Пьер в первый раз очевидно ясно понял всю громадность этого целого французской армии, о которой он привык делать такие быстрые заключения. Пончини, очевидно, был самый[351] обыкновенный офицер, разделявший взгляд большинства армии.>[352] Офицер этот, имевший знакомства с людьми высших чинов армии, ничего не знал об общих целях и движениях армии. Он не обсуждал никогда общего положения, а только верил. Наполеон, которого он никогда не видал, был для него отдаленная,[353] великая сила, которой покоряться и служить было несомненно хорошо,[354] но анализировать которую было не только невозможно и бесполезно, но и вредно. Их разговоры с Пьером поэтому бывали всегда самые интимные и состояли преимущественно из рассказов Пончини о своей родине и о своем тихом и счастливом житье-бытье в Генуе, где у его деда был дом, сад и где была его родина.
7-го числа утром Пьер[355] сидел с ним у двери балагана.[356] Пончини, не скрываясь, рассказывал Пьеру, что[357] войска выступали ночью и что забирают всё с собою, но что выступают ли все, или только часть, он не знал. Точно так же он ничего не мог сказать про пленных. В их дивизии, которая держала караулы, было приказано быть готовыми к походу, но приказания о выступлении еще не было. Пьер <рассп>росил о том, что будут делать с больными, ежели пленных поведут с собой, и сказал, что один солдат у них был почти умирающий, и другой (Каратаев) тоже был так болен, что едва ли мо[жет] идти.
— О! на это есть гошпитали и здесь, и подвижные, — отвечал Пончини. — Потом у нас будут повозки, на кот[орые] мы всегда можем подсадить слабых. Вы согласитесь, что что̀ бы ни было на войне,[358] мы вам не делали зла и делали, что могли, — сказал он с доброй улыбкой, к[оторую] не любил Пьер. Пьер не мог не согласиться, что пленные не могли жаловаться.[359]
Погода была волшебно прекрасная.[360] Тот хрустальный, ясно неподвижный блеск был на всем, который бывает только осенью — бабьим летом. Было тепло на солнце, и тепло это имело особенную прелесть теперь.
