Война и люди - [6]

В начале 1942 года у нас произошел исключительный случай.

Политрук Атабеков совершил прыжок из корзины аэростата. Парашют не раскрылся полностью, как мы тогда говорили, пошел «колбасой». Я видел эту трагическую картину и немедленно бросился к парашютисту. Туда же бежали командиры, врачи. С трудом, по глубокому снегу, пробивалась санитарная машина. Я первым подбежал к лежащему без сознания парашютисту.

— Атабеков!.. Атабеков... — Я ощупывал тело и все твердил: — Атабеков... Атабеков!..

Он зашевелился.

— Жив?! — крикнул я во весь голос, так что Атабеков даже вздрогнул. — Что болит?

Но ответить ему не дали. Подъехала санитарная машина, врачи положили Атабекова на носилкй и увезли.

Через два часа я сидел у койки Атабекова в госпитале: наш комиссар был цел и невредим. Дело в том, что Атабеков упал на откос, занесенный снегом. Пробив двухметровый сугроб, он соскользнул вниз по склону.

— Ну как дела, Атабеков, будем еще прыгать?

Политрук улыбнулся:

— А как же, товарищ комиссар!

— Не отбило охоту?

— Что вы! Кое-что я сегодня действительно себе отбил. Но это пустяки. Мы еще попрыгаем, товарищ комиссар.

Вот ведь человек! После такого потрясения, заглянув, как говорится, смерти в глаза, он и не помышляет отступать.

Воины нашего корпуса в окрестностях Москвы совершили зимой 1941/42 г. десятки тысяч дневных и ночных прыжков с различных высот.

Были, правда, и «отказчики» (так мы называли тех, кто не решался прыгать). По законам военного времени все трусы и злостно уклоняющиеся от прыжков предавались суду военного трибунала. В корпусе не прибегали к этой крайней мере. В большинстве случаев командир или комиссар сами готовились к прыжку с «отказчиком», вместе садились в самолет, шутили, подбадривали.

Лично мне пришлось немало повозиться с командиром взвода лейтенантом Пархоменко. Это был неплохой офицер, старательный, трудолюбивый. По в самолете перед прыжком у него наступало какое-то шоковое состояние. Пархоменко становился невменяем.

Вопрос о нем встал остро: командир бригады предупредил лейтенанта, что его будут судить. Не хотелось терять молодого парня, верилось, что он переборет свою слабость.

Однажды я зашел в роту, где служил Пархоменко, чтобы поговорить с командиром этого подразделения старшим лейтенантом Ходыревым. Меня интересовали вопросы: стоит ли возиться, делая из Пархоменко десантника, может быть, и в напряженные минуты боя он потеряет самообладание, будет таким же невменяемым, как и перед прыжком?

Ходырев долго думал над моим вопросом.

— Нет, товарищ полковой комиссар, — ответил командир роты, — в бою он не растеряется. Конечно, все может быть, но прыжок — дело особое. У Пархоменко страх перед высотой. Это бывает.

Он рассказал мне, что на учении Пархоменко действовал активно, напористо. Правда, ему последнее время стало труднее работать с подчиненными (как же, сам струсил, не прыгнул), но в душе лейтенанта, по-видимому, уже произошел перелом: с ним много говорили, его тренировали.

Пригласили лейтенанта на откровенную беседу. К нам подошел совсем молодой офицер. Пархоменко, по-видимому, знал, о чем будет разговор: щеки так и пылали.

— Ну скажи сам, как думаешь, получится из тебя десантник?

— Раньше я не сомневался, а теперь не знаю, — чистосердечно признался лейтенант.

Пархоменко рассказал о жизни до армии, о том, как тренируется. Ходырев прервал разговор:

— Еще неделю попрыгаешь с тренажера и с парашютной вышки. И — в воздух.

— Готовься, Пархоменко. Зачет буду принимать сам,— заметил я на прощанье.

Настал день прыжков. Вместе с лейтенантом выехали на аэродром. Улье в самолете я посоветовал Пархоменко стоять у самой двери, держась за металлическую дужку. Сам же встал за ним. Вижу, побледнел парень, на скулах желваки ходят, напрягся, как струна. На земле мы договорились, что я подтолкну его из двери, если он стушуется. Раздалась предварительная команда, потом исполнительная. Пархоменко ни с места... Ну, думаю, уговор дороже денег! Вытолкнул я его из самолета, а сам прыгнул вслед. Наши парашюты раскрылись почти одновременно, и мы благополучно приземлились.

На земле Пархоменко, отцепив парашют, сразу же подбежал ко мне, радостный, довольный. Я обнял его, говорю: «Молодец!» Он поблагодарил за помощь, и мы оба рассмеялись...

В дальнейшем Пархоменко стал хорошим офицером, смелым десантником.

Все политработники исключительно много времени отдавали индивидуальной работе с людьми, брали на себя самых трудных.

Как-то мне доложили, что рядовой Исаченко отказывается прыгать с аэростата. Я подошел к группе десантников, поинтересовался, как настроение. Невысокий крепыш с оспинками на лице ответил за всех:

— Настроение у нас хорошее, да вот только один Исаченко дело портит, товарищ комиссар. Как прыгать — у него душа млеет.

Этого крепыша, что так бойко отвечал, я знал. Он у нас был один из немногих, кто успел уже понюхать пороху на фронте, был ранен. Из госпиталя, не долечившись, сбежал к нам, в десантный корпус. Еще до войны он увлекался парашютизмом, увлекался до самозабвения. Это был Николай Никитин. В бригаде ему поручили учить новичков. Он стал признанным инструктором.