Войди в каждый дом - [7]

— Знаю я его, твоего разлюбезного братца! — не унимался Дымшаков и лез своей рыжей гривой в самое лицо Корнею. — Еще когда парнями холостовали с ним, так он, как драка — руки засунет в карманы и ждет!.. У меня из носу кровяное сусло хлещет, а он хоть бы что!..

— И не совестно тебе? — Корней с тяжелой укоризной поглядел на зятя. — И как только язык поворачивается? Сколько разов я тебя из свалки выручал вот этими кулачищами? Мало ты всяких буч зря поднимал и меня в это дело втаскивал? Эх, Егор…

— Являлся завсегда к шапошному разбору, — твердил свое Дымшаков и нехорошо кривил в пьяной усмешке губы. — Такой уж характер: на чужом горбу хочешь в рай въехать! Вот почему ты сразу смотался отсюда, как только увидел, что все здесь стало не по тебе! Лишь бы самому было хорошо, а остальные хоть пропадай!..

«Так и знал, что вспомнит о старом, не вытерпит!» — подумал Корней и хотел было подняться из-за стола, чтобы не слушать эту злую напраслину, но, боясь еще больше раззадорить Егора, остался сидеть на месте.

Он хорошо понимал, что зять ставит ему в вину не то, что в молодости он неохотно влезал в драки, не то даже, что он покинул родную деревню; нет, Дымшаков по-прежнему не прощал ему того, что в самый трудный для колхоза час Корней не захотел стать во главе колхоза. Бывший председатель, человек взыскательный и добрый, много потратил сил, чтобы в тяжелую пору войны хозяйство артели не подорвалось, чтобы люди не терпели острой нужды. Но Степан Гневышев тяжело оступился: купил как-то с рук позарез нужный для строительства фермы лес, а лес оказался краденым. Степана судили, приговорили к пяти годам лишения свободы. По слухам, он вскоре попал на фронт, и с тех пор о нем не было вестей. Дымшаков считал, что Корней в то время смалодушничал, испугался тяжелого бремени, отговорился своей малограмотностью, старческими недомоганиями и, передав колхоз в руки Аникея Лузгипа, по сути дела, предал всех односельчан.

— Ты бы уж перестал меня тыкать в одно и то же место, как кутенка какого, как только не надоест? — с тяжелым вздохом проговорил Корней. — Жил как умел! Всякому свое.

— Во-во! — подхватил Егор. — Засел, как кулик на болоте, и тянешь свою песню — слушать тошно, все внутренности переворачивает!..

— А ты не слушай, но и сам перестань всякий мусор мне на голову сыпать! — решив больше не потакать бестолковой и неуемной дерзости зятя, отвечал Корней. — Тебе больше по нраву драки — дерись, воюй! А у меня охоты попусту махать кулаками нету!.. Один сорняк выдерешь, а за ним другой силу кажет — да разве их всех изведешь? Чем человек похуже и поподлее, тем он живучее! Ты Аникея теперь голыми руками не возьмешь, а вот тебе он жить не даст! Ну что ты против него? Хворостина сухая — взял и переломил пополам… Эх, Егор, бедовая твоя голова!..

— Значит, на колени стать перед паразитами? В обнимку жить с теми, кто людей тут топчет и дышать не дает? Ты так мне предлагаешь, дорогой родственник? — навалясь грудью на стол, задыхаясь, спрашивал Егор. — Да только пожелай я пойти с ними на мировую — лучше бы всех здесь зажил! Дом бы под железо отгрохали, играли бы невпроворот! А она вот, — Дымшаков кивнул на пере-пуганно слушавшую его жену, — не ходила бы в чиненом-перечиненом!.. Порадовать моих врагов? Задобрить? Вр-ре-ошь! Я им живой не дамся! Мне с ними по одной дороге не ходить! Дай срок — я под ними огонь разведу, они у меня запляшут!..

— Ох, Егорушка, загубят они тебя, загубят! — застонала вдруг Анисья, прижав к груди руки. — Никто головы не поднимет, а ты перед ними как на юру! Грозились ведь, братушка, по-всякому намекали: спалить могут или еще того хуже… Долго ли до греха…

— Пускай грозят! — с силой бросая на стол квадратный кулак и сотрясая посуду, крикнул Егор. — Чуют, что сейчас им конец приходит, вот и грозятся! Раз с верху самого за колхозы взялись, не иначе — завтра дойдет и до нас, мимо нашей Черемшанки правда не проедет, не опасайся!..

— Наверху, может, все понимают, — согласился Корней, — да у нас-то в деревне ломают по-своему… Засели, как тараканы по щелям, попробуй их выкури!

— И выкурим! — стоял на своем Егор. — Кто ты, чурка или человек? Зачем на земле живешь? Для того чтобы пищу переводить или для чего другого? Ходить по ней хочешь или ползать на карачках? Если ходить — так ходи, как человеку положено, в глаза всем открыто гляди, а если что не так, не но правде — не терпи, в набат бей… До глухих не дойдет — в Москву пиши!

— Покрутит письмо по разным местам и вернется обратно в район, к тому же человеку, против которого ты писал, — тебя же и взгреют, чтобы знал край да не падал! Мало ты раньше строчил?

— Ты мне про то, что раньше было, не поминай! — зло оборвал Дымшаков. — Ты в каком годе живешь — в прошлом или нынешнем? Хватит жить с оглядкой да с опаской! Пускай тот трясется, у кого совесть в ребрах зажатая! А нам с тобой бояться нечего — мы поросят не крали, у нас в ушах не визжит!..

Он снова засмеялся, но миролюбиво и душевно, над головой его вырос пущенный из широких ноздрей куст дыма и долго качался в воздухе, затеняя свет лампы.

— Ох, Егор, достукаешься ты! С любого ведь стружку снимаешь — спасенья нет! — вздохнув, проговорила Анисья, и было непонятно — то ли осуждает она мужа, то ли восхищается его удалью. — Притянут тебя за язык! Запрячут куда-нибудь подальше, а мы тут будем Лазаря петь.