Вот в чем фокус - [20]

Камера приближалась ко мне. Я напрягся.

—   Заслуженный артист республики Бологих... И на­конец,— она склонилась надо мной, как мать над колы­белью ребенка,— и наконец, человек, которого вам не надо представлять, которого мы все давно знаем и лю­бим и с которого, дорогие товарищи телезрители, мы и начнем нашу передачу.

Камера наехала прямо на меня, и я начал. Гово­рил я недолго. После меня камера уехала к Панфутьеву, а я встал и на цыпочках вышел из павильона. В две­рях стоял редактор.

—   Ну, как? — спросил я.

Он молча послал мне воздушный поцелуй.

Весь город как угорелый мчался на какой-то фут­бол, и мне не удалось взять такси. Да и куда было то­ропиться? Я пошел пешком. Время от времени кто- нибудь из прохожих обращался ко мне за автографом, и я ставил: «Сергеев». Поклонников это не удивляло. Поистине, людям хватало моего лица. Я размышлял об этом неожиданном открытии и не замечал, куда иду. Ноги вынесли к двенадцатиэтажной башне, застрявшей сре­ди старинных особняков. Что-то дрогнуло во мне. Я вспом­нил: здесь живет девушка, подарившая мне байдарку.

Я позвонил. Она открыла дверь. Да, именно такой я ее и представлял. Она пригласила пройти. Подала кофе. Я пил кофе и смотрел на нее. Я помнил, что у нас были какие-то сложные, запутанные отношения. То ли я не собирался жениться на ней, то ли она не хотела идти за меня замуж. То ли у кого-то из нас был ребенок от прежнего брака. А может быть, она не дает мне развода. Или я ей его не даю. Словом, отношения были сложными, это я помнил точно.

—   Как живешь? — спросил я.

Мы пили кофе. В углу бормотал телевизор. Передача, в которой я участвовал, давно закончилась. Шел спектакль.

Она рассказала, как живет, и спросила, как живу я.

—   Скажи, пожалуйста,— попросил я.— Кто я такой?

Она посмотрела на меня с нежностью:

—   О, для меня ты не такой, как для всех.

—   А для всех? Кто я для всех?

—   Для всех ты совсем другой. Но я-то знаю, кто ты на самом деле.

—   Кто же? Кто?

Она зарумянилась.

—   Могу ли я считать себя настоящим поэтом? — нервно спросил я.

—  Да, конечно.

—   А композитором?

—   Без всякого сомнения.

—   Иногда мне кажется, что я — великий изобрета­тель.

—   Разве это не так?

—   А что ты скажешь о моих успехах в гельминто­логии?

—   Они бесспорны.

Я залпом выпил кофе. Спектакль кончился. На эк­ране телевизора воникла заставка: «Футбол». Затем ее сменил овал стадиона.

—   Внимание, внимание! — взволнованно произнес комментатор.— Сегодня мы транслируем первый между­городный матч в этом сезоне.

В центре поля команды обменивались приветствия­ми. Стадион гудел. На ослепительно белой, свежепро- ложенной линии лежал мяч. Даже отсюда было вид­но, какой он тугой и упругий. Таинственным образом он все сильнее приковывал меня к себе. Я медленно достал записную книжку и раскрыл ее. «Пн. м.— 5 ч.». Боже мой! Я торопливо поднялся.

—   Куда ты? — испугалась она.

—   Пн.м.! — Я показал на экран.— Обещал пнуть этот мяч. Мне предоставлено право первого удара.

—   Пусть пнет кто-нибудь другой, позвони,— робко предложила она. Но я уже выбегал из квартиры.

Впрочем, на улице я заложил руки за спину и на­правился к стадиону неспешным прогулочным шагом. Задержу матч на часик-другой, и после этого болель­щики бросят мне в лицо всю правду. Уж от них-то я услышу, кто я такой!

Я пришел на стадион через час с четвертью. Би­летеры приветливо заулыбались.

—   Какой счет? — спросил я.

Они засмеялись.

Служебным ходом я вышел на поле. Футболисты кучками жались у бровки. Судьи дремали на скамейке. Тридцать тысяч болельщиков сидели и ждали как ми­ленькие. При моем появлении они разразились бурей аплодисментов. Я пнул мяч и, не посмотрев, куда он улетел, тут же ушел.

Возле своего подъезда я снова встретил управдома. Затащил к себе. Откупорил вторую бутылку коньяка. Когда мы ее допили, я обнял его за плечи и стал втолковывать, что потерял память.

Он долго не мог понять.

—   Не знаю, кто я такой и как зовут,— говорил я, тыча себя кулаком в грудь.

Наконец до него дошло.

—   В документах посмотрите,— предложил он.— Или потеряли?

—- В документах любой дурак посмотрит,— горько сказал я.— Мне надо, чтоб люди сказали. Народ. Ты.

—   Сейчас скажу,— пообещал он,— Только за поро­жек выйду, можно? Там ведь у вас на дверях табличка привинчена. Медная. Федор привинчивал, наш слесарь. Вы еще ему за это шотландское виски дали, а он ее на «Экстру» сменял. Там, на этой табличке, все напи­сано: имя ваше, отчество, фамилия. Сейчас схожу.

—   Погоди,— сказал я.— Иди в кухню, там в ниж­нем ящике стола — отвертка.

Он сходил за отверткой. Мы вышли на лестничную площадку.

—   Откручивай,— приказал я, не оборачиваясь.

Завизжали шурупы.

—   Готово? Давай сюда.

Она была тяжелая, прохладная. Буквы были про­резаны глубоко. Прикрыв глаза, я на ощупь изучал табличку, но ничего угадать не смог.

Крышка мусоропровода была откинута. Я швырнул табличку. Она полетела в подвал, звякая по этажам. Я обернулся. На двери темнела прямоугольная вмятина.

—   Так и не прочитали,— огорчился управдом, за­глядывая в зев мусоропровода,— Может, сбегать, по­искать?

—  Не надо,— сказал я.— Я вспомнил.