Вот оно, счастье - [83]

То бдение было действом любви. В том-то и вся штука. Я сказал Кристи, что ничего не делать нельзя, – эта же сладостная зараза распространялась и на меня. Так вот, это – не ничего. Впрочем, у “чего-то” определение имелось неточное. Я останусь там, стражник Красоты, и дождусь, пока Софи не зайдет или не выйдет, и увижу, как движется она мимо. Вот и вся недолга. Этого достаточно – и достаточно, если она будет знать, что я ее слуга. Так оно мыслилось. Я простою там остаток дня до самого вечера, пробуду на этом месте дотемна, если потребуется. Решительно настроился я на это, бдение мое было безыскусно и искренне и не пресеклось, даже когда Докторов “хиллмен-хантер” промчался по западной дороге, небрежно ведомый человеком, чей ум витал где-то не здесь, и ворвался в ворота Авалона, однако прежде Доктор повернул голову в шляпе, засек меня взглядом, в коем читался опыт Доктора во всевозможной блажи человеческой, – взглядом, что мгновенно проник в природу моего бдения и в коем проступала не такая уж и малая соль насмешки.

Я тогда не ушел. Занял другую позицию, чуть дальше, таща за собой призрачную свиту мошек, уже пьяных от головокружительного вещества моего служения. В отдалении орал осел О Лери, неумолчно, рев его был зверски красноречивый и бесконечно жалобный.

Через час с чем-то Доктор выкатился вновь, вновь глянул на меня и вновь не остановился. Некоторое время спустя я подумал: может, вот сейчас она выйдет. Может, он сказал ей: Юноша Кроу – в конце аллеи, и она, может, никак не отозвалась, однако отправилась к себе в комнату и выглянула в фортку, откуда ворота толком и не видать, лишь поворот к ним, и Софи, возможно, меня там вообразила. Может, представила мысленно ту же встречу, какую представлял я сам, и вскоре уже не могла оставить ее у себя в воображении. Совсем скоро она, возможно, пройдет в своих полусапожках по аллее, затрещит горячий гравий и объявят о ней птицы.

Воображение у меня было, видите ли, из девятнадцатого века. Я поправил вихор. Занял положение получше и тут же обнаружил, что оно хуже, выбрал другое, на кочковатой траве к западу, и закрепился на нем, тщась перестать потеть.

Когда вернулся Доктор, там я и стоял. Он снова посмотрел на меня, сворачивая на аллею, и на сей раз остановил машину сразу за воротами. На миг она просто замерла в ожидании, досадливо исторгая шлейф выхлопа, взгляд Доктора обрамлен зеркалом заднего вида. Затем с некоторым сопротивлением, проворчав, чуть опустилось стекло и в узкую щель высунулась рука. Едва показавшись снаружи, указательный палец одним движением поманил меня.

То был скорее приказ, нежели приглашение. Я приблизился к автомобилю, доктор Трой сдвинул шляпу назад и глянул на меня.

– Ты болен?

– Нет, Доктор.

Он шевельнул усами. После кончины жены ушла вода из глаз его, остались лишь опивки чувств, но какое-то все же застряло во взоре его; он отвернулся и посмотрел прямо перед собой на аллею, глянул на следующий этап взращивания трех своих лебедь-дочерей и на то, что из этого вытекало, затем вновь обратил на меня взор и, обдумывая, что тут сказать, еще немного пошевелил усами, после чего возвел на меня глаза и объявил приговор:

– Ступай домой, сынок. – Тронул шляпу, крутнул стекло вверх, и автомобиль, кашлянув, тронулся.

* * *

То был одновременно и разгром, и триумф. Я чувствовал, что предпринял шаг. Я заявил о себе и вернулся в деревню, немало заряженный. Заходить к Анни Муни я не намеревался. Думаю, это честно. Однако постойте несколько часов у врат любви, просто постойте подольше в ожидании где угодно на этой планете, и ум ваш стоять не будет – он полетит со скоростью в десять тысяч раз большей, чем та, на какую способен, когда тело движется. Он окажется в местах, доселе не посещенных, какие в моем случае лежали к северу от моего отречения, отказа позволить всему развиваться в соответствии с тем, что в Фахе тех дней считалось промыслом Божьим. Если ничего поделать не мог я насчет Софи Трой, мог насчет Анни Муни.

Теперь вот что: для меня самого существовало два способа житья, а поскольку находимся мы на шаре, висящем в космосе, два эти способа более-менее полярны друг другу. Первый: принять мир таким, каков он есть. Мир осязаем и постигаем, с красотою и изъянами, одновременно громаден, глубок и ошеломляющ, и если способен ты принять его таким, тебе, считай, гарантирован путь полегче, ибо такова данность: принятие – один из ключей к любому удовлетворению. Второй: принятие – это капитуляция, место принятию есть, но оно где-то совсем перед последним твоим вдохом, где говоришь: Ну ладно, я попытался – и принимаешь, что жил и любил как умел, пер на каждую стену, вставал после каждого разочарования, и вплоть до того самого последнего мига не принимаешь ничего, стремишься все улучшить. Примерно такова была философия Тесс Гроган, которая глубоко за свои девяносто содержала лучший сад во всей Фахе. “Мы утратили сад”, – говаривала она, имея в виду Адамовы времена, словно произошло это не так уж давно, осторожно разминая распухшие суставы артритных пальцев своих и расплываясь в умудренной улыбке девяностолетних. “Мы утратили сад, всей жизнью нашей нам его возрождать”.