Вот оно, счастье - [78]

То было Воскресенье милосердия Божия.

Пусть и разглядывал я ряды из неудобной точки, где Суся обустроила нас возле Коттеров, пусть в конце концов я высмотрел серебристые шипы Докторовой шевелюры, а рядом – зеленую пилюлю Ронниного жакета, Софи я увидел только на Причастии. Искусство смотреть, не желая при этом быть пойманным на том, что смотришь, – из Овидиева учебника для любовников[107], сдается мне. Я этим навыком не располагал. Она вышла из своего ряда, и я чуть не сиганул следом. Во всяком случае, все во мне так и сделало. Бум! – вот так. Толком объяснить это нельзя, поскольку в бурливости жизни приходится держаться за представление о том, что человеческим поведением управляет разум, однако под действием такой вот силы, какая попросту подхватывает тебя и швыряет, забирает весь твой рассудок, здравомыслие и логику, сваливает в кучу и объявляет, что все это сейчас не имеет значения, раз, вопреки голосу, тоже довольно громкому, утверждающему, что это невозможно и не будь идиотом, вопреки любым мудрым и непротиворечивым доводам в пользу противоположного, ты уже перескочил через баррикады приличий и стыда и сдался чему-то необоримому, что может быть не более чем таинством – таинством другого человека, – и в следующий миг ты уже проталкиваешься мимо коленопреклоненных Коттеров, кроткооких, на последнем пылком этапе молитвы перед Причастием и отметаешь в сторону, словно тонкое волокно, железную заповедь, в тебя вложенную в семь лет от роду, никогда-никогда не причащаться, если сперва не исповедался, и вот сейчас ты думаешь: Всё правда, милосердие божественно, поскольку оказываешься в очереди причащающихся, медленно шаркая по запятнанному красным, пронзенному солнцем проходу восьмым после Софи Трой.

Мартин Хануэй, Мари Хануэй, Мики Риордан, Джек Маннион, миссис Маннион, Пат Грини, миссис Джо Грини и украшенная сине-оранжевыми перьями карибская шляпа миссис Секстон – все они заслоняли ее от меня. Дюйм за дюймом мы продвигались вперед.

В то время люди в очереди на Причастие склоняли головы и молитвенно складывали ладони. Осознавая приближение освященного, не озирались они по сторонам и опускались у ограды алтаря с оголенной и полной уязвимостью, и высилось над ними распятие. Я поступил иначе. Пылая беззаконным чувством, голову я держал высоко, а если складывать руки в молитве, запястья мне жгло.

Отцу Коффи лишь предстояло еще попытаться ввести регулировку движения у ограды алтаря в Святой Цецелии, неразбериха, привычная со времен Отца Тома, устранена пока не была, и народ шел и к алтарю, и от него по обоим проходам одновременно, толкаясь и напирая, словно очередь как таковую еще не изобрели или она рассы́палась во всеобщем рвении причаститься. И вот так, влезши в двух-, а то и трехрядную толпу в проходе, чтобы пропустить орду семейства Туоми, я глянул вперед и узрел золото ее волос.

Тогда-то я, думается, и попер вперед. Вероятно, полез, пренебрегая очередью, ссылаясь на увечные свои руки; уполномоченный святостью сердечного влечения и первородным порывом, протиснулся мимо Грини, мимо Маннионов и пернатой карибийки, потому что оказался я у ограды, чуть дальше справа три сестры Трой уже преклонили колени и ждали мига, Боже прости, высунуть язычки.

Свечи вдруг замерцали пылко, и воздух перед алтарем заплясал. Я ощущал жар свечей у себя на лице, вдыхал медовый аромат освященного воска и удушливое посмертье ладана, и все это сливалось по канонической стратегии воедино, чтобы, приближаясь к ограде алтаря, ты чувствовал, что покинул дольний мир как таковой, что более не в обыденной жизни ты.

Сестры Трой причастились, встали и вернулись к остальной пастве. Я мог бы встать с колен и последовать за ними. Упертость и бесшабашность, понимаете ли. Но вот уж Отец Коффи замер передо мною с потиром.

Человек посмелее на моем месте, возможно, сказал бы: Простите, Отче, я более не верую, сказал бы: Я б не прочь, я б хотел, но ушло оно, я утратил веру, покаялся бы в голос не сходя с места у самой границы божественного, что Душа моя захвачена новой религией, и принял бы осуждение, если не сказать апоплексический удар, какой воспоследовал бы. Но смог же я лишь одно: не закрывать глаза и не высовывать язык. Отец Коффи привычно склонился, чтобы взять гостию, и уже зажал ее большим и указательным пальцами, и лишь тогда заметил. Он смотрел на меня, а я все не закрывал глаза и не высовывал язык.

Миг неподвижности. Было в нем некое страдание.

Рядом со мной, подобно заводной игрушке Причастия, Джералдин О уже закрыла глаза и откинула голову, готовая принять. Наверное, я жалел, что не могу повторить за ней, хотя по всякому разумению должен бы. То была малость – и громадная притом. В те мгновения, что я тогда замер, – и были они лишь мгновениями, во рту у меня пересохло, покрылся волдырями холодного пота лоб – никакой очевидной сокровенной агонии или кризиса духа не произошло, ничего, кроме того, что металось в наших со священником взглядах. И тут Отец Коффи, глянцевый и рдяный от жары и от лезвия “Уилкинсона”, изобличил свою юность и неопытность и превзошел несгибаемость Церкви, проделав нечто совершенно замечательное. Поняв, что рот я не открою, выбранную для меня гостию он понес к моим сомкнутым губам и, когда оказалась она совсем близко, того и гляди коснется, текучей дугой, словно одной этой близости было достаточно, Отец Коффи вернул гостию в потир, после чего перешел к Джералдин О. Так прост, изящен и щедр был этот жест, что не заметил его ни один человек во всей Святой Цецелии. Словно причастился я пантомимою.