Вот оно, счастье - [79]

Возвращаясь от алтаря, я не скользнул на свое места на дальнем от Коттеров конце, а сел на внешнем крае ряда и дал им протиснуться мимо меня. Бывало, после Причастия случалась безмолвная игра в музыкальные стулья – люди рассаживались по рядам вперемешку. Никто не возражал: первой в жертву Причастию приносят вздорность. Я желал остаться там, где меня можно увидеть. Думал, что, возможно, Доктор и его дочки пройдут мимо на пути вон и Доктор остановится и поинтересуется моим здоровьем или велит явиться к нему на прием, а Софи окажется рядом. Вскоре Отец Коффи завершил Мессу, и под торжественное пение на латыни паства перекрестилась дружно – ну или по-фахски. Затем все в церкви встали как один – ну или по-фахски. Я высматривал Троев, но у Доктора был затравленный вид терапевта, из-за повсеместности хворей человеческих понимавшего: у каждого здесь найдется что-то, что хотелось бы в полсловечка обсудить с ним; дочерей он повел к дверям быстро и оказался в машине до того, как Отец Коффи освободился от расшитого бремени своих облачений.

Проходя мимо, Ронни, по-моему, все же глянула коротко в мою сторону, но о чем говорил ее взгляд, я для себя перевести не смог.

Мы ступили в день, что после Мессы всегда бывал иным. Из ходатайства перед своими святыми, думаю, Суся внутри себя светилась и взирала на меня, щедро лучась, что обычно достается тем, кто возвращается в лоно. Ей необходимо было заглянуть к Клохасси кое за чем по хозяйству. Нарезные буханки спросом в Фахе пока не пользовались. По всему приходу женщины, а также, будем справедливы, некоторые мужчины пекли себе хлеб сами, но вот каково оказалось непредвиденное следствие Мыланова спектакля: моя бабушка осознала, что обитает в пещере каменного века. Когда приборы вывезли на тележке вон и кухня вновь стала прежней собою, сделалась она словно бы меньше и не так-то легко восстановила в себе то, что казалось втихомолку украденным. Мылановы речи, его евангелистская убежденность и риторика, зажившие своей дальнейшей жизнью, заставили Сусю глянуть искоса на свою жизнь и обстоятельства и напустить на свою веру в примат домашнего приготовления легион ребристых буроватых хрущаков. В этом была она не одинока, таков уж недостаток нашей натуры: очарование новизны неотразимо. На собрании некоторые соседи подписались купить приборы, какими не могли пользоваться и не способны были их оплатить, но ценность коих уже ощущалась в исторжении устарелого, в непререкаемой авторитетности глубокой инженерной мысли и возвышенном обещании, что дни тягот сочтены.

– Когда у нас появится электрика, сможем жарить тосты, возвращаясь домой, – сказала Суся ни с того ни с сего, глянув на Дуну.

Он беспомощно улыбнулся, отпустил ее и постоял немножко на открытом склоне, где должны были стоять церковные ворота, если б комитет сумел договориться насчет кузнеца, а почва перестала бы проседать. На двери Аптеки через дорогу висела табличка “Закрыто”. Кристи нигде не видать.

– Дуна, я собираюсь идти домой пешком.

Он не сказал Ну дела, не спросил, уверен ли я. Просто кивнул рассеянно, силясь расплести нахмуренный лоб.

Я двинулся по дороге среди негустого потока отъезжавших автомобилей, телег и велосипедов, и в тиши, что пала следом, у неприметного храма сельского бориня отыскал единственное облегчение в первородном прибежище – в произнесении имени другого человека.

– Софи Трой.

30

А что же Анни Муни?

Я знаю, я слышу вас. Потерпите. Факт есть факт: в то воскресенье я не искал ее и не думал о Кристи. Я потерялся в захватывающей дух сосредоточенности на себе, свойственной влюбленным. Уединение – рассадник абсолютов, и к тому времени, как добрался к дому прародителей, я решил, что остаток моей жизни проведу в непосредственной близости от младшей из сестер Трой.

Когда произносишь такое, оно кажется безумным. Кажется здравым, когда такое чувствуешь.

Не найти уж того мальчишки и не встряхнуть его за плечи. “Хуже горькой редьки” – такое было выражение у моей мамы. Но мы с ним нашли на чем уговориться, как сказывал когда-то Томас Бреннан. Господь его благослови.

С той выбитой в камне предсказуемостью, какую некоторые находят утешительной, солнце в Фахе уже произвело первое и старейшее преображение, какое осуществляло с тех пор, как биологические виды открыли сушу, а именно породило глубинную леность и пробудило в человеке желание свернуться калачиком в послеполуденном солнечном луче. Женщины, порожденье луны, – или же более стойкие – менее подвержены были этому. Ко второй неделе испанского солнца во всем приходе установилась практика неофициальных сиест. Кто-то применял медицинские доводы – плоть фахская бледна, а огненный шар солнца убийствен, – однако большинство попросту ускользали прочь на какой-нибудь лужок, где ощущали, что энергия их расхищена и укутывает их теплым одеялом летаргии. В полях просушенных теперь почв, с которых убрались наконец лягушки, и под неслыханную доселе шепот-музыку хрустящей травы мужчины спали невозможно глубоким сном, какой будут вспоминать в старости, когда лето уж больше не солнечно, а сон приходит лишь урывками. (Были и такие, кто не спал, разумеется: перед первородным афродизиаком солнца устоять оказывалось невозможно, и иногда восставали из травы мужчина или женщина, поправляя на себе одежду, и вид у них был одурелый от застенчивого удовольствия, полученного вне предписанного времени. То, что дети, народившиеся через девять месяцев, вступали в жизнь с настроем более солнечным, – примечание к тому, что не учтено статистикой, однако подчиняется логике, если логика для вас – мерило того, что истинно.)