Вот оно, счастье - [71]

Нелегкое это дело – терпеть чиновничество, в каких угодно его проявлениях. Люди, укрываясь за чиновничьей личиной, умаляют естество нашей сути. Не доводилось мне знать ни мужчины, ни женщины, кого б форменное облаченье облагораживало. Видел я в них перемены, однако не в сторону человечности. Задерживаюсь же я на той сцене по двум причинам. За жизнь свою я возвращался к ней не раз – не оттого что она сразила меня в свое время, подобно оглобле. Как и большинство, я толком не осознавал непосредственно происходящее – или же не был в должной мере отстранен от него, – чтобы воспринимать или различать смыслы. Однако позже до меня дошло, что в тот вечер, когда Спех возник в доме у моих прародителей, он привнес не одну лишь свою личность. В манере его и без-личности он привнес Государство, и тем самым – тем, как стоял он, приземистый, жесткий и набыченный, своим тоном и языком, доселе неслыханным в каменных стенах того кособокого домика, – житье попроще, поестественнее приблизилось к своему завершению. Поскольку, осознал я, в Фахе и местах, подобных ей, люди творили бытие по ходу дела, и творили его без всяких учебников, кроме тех, с какими народились, с тем, что при врожденном чувстве правды и порядочности острые углы того, как жить рядом с другими, обтачивались не предписаньем или указом, а самой жизнью.

Вероятно, были на мне розоватые очки. Иногда невелика в том беда. Запечатлеть же я пытаюсь чуждость Спеха той кухне – чуждость манеры его, пока открытая дверь роняла параллелограмм солнечного света и ловился торфяной дым на полпути вверх по закопченной дочерна стене очага восемнадцатого века – и что знаменовал Спех некое завершение.

Второе же замеченное мною оказалось более личным. Вот это его “сынок” – когда назвал он меня так, все во мне заартачилось. Не по очевидной причине, сдается мне, но от чего-то более глубокого, что началось именно тогда, но наполнилось содержанием много позже: в роли, какую предписывал он мне, я выступать не стану. Там, в кухне, я вспыхнул до корней волос и почувствовал, как шевельнулось во мне нечто семейное, и я не подозревал, что располагаю этим, вплоть до того мига, однако вдохновило оно меня на ту жизнь, какой в итоге живу я, а именно: власть пробудила во мне желание быть изгоем.

– Так что же, сынок?

– Это я виноват, мистер Спех, – произнес Кристи.

– Нет, я сам.

Спех головы не повернул, взгляд не оставил меня.

– Так кто же?

– Мистер Макмахон не вводил меня в заблуждение.

– Вы не считали, что находитесь в найме у компании?

– Не считал.

Не такого ответа ожидал Спех. Выдавил самый кончик языка между тонкими губами.

– Платили ли вам за работу?

– Платили.

– Кто, как вы считаете, вам платил?

– Мистер Макмахон.

– Из своего собственного кармана?

– Да.

– Зачем же ему такое делать? – Спех подал вперед квадратную голову – боднул саму глупость моего утверждения. Он взял верх – пока я не ответил.

– Из соображений доброты.

Плюхнулся меж нами тюк безмолвия. Словно я открыл ящик, из которого выпорхнула белая голубка и летала теперь по кухне, – соображения доброты казались столь же несуразными.

Ну дела! – выдал Дуна одними губами, но не произнес вслух и продолжил раскачиваться на каблуках. Кивнул Сусе, та сморгнула, завороженная сценой, какую не могла истолковать, однако понимала, что выльется эта сцена в несколько страниц “базилдон-бонда”[98].

Спех обнаружил, что у него чешется висок чуть ниже поля шляпы, и от этого на лице у него возникла улыбка – или нечто подобное. Он почесался разок, подождал исчезновения голубки, после чего продолжил сучить свое бюрократическое сукно, позаимствованное из романов о Перри Мейсоне[99].

– Итак, для полной ясности: вы действовали по своей свободной воле?

– Да.

– Хорошо. Это хорошо. – Выдержал паузу. Придал словам вес заключения, если не сказать поражения, медленно покивав. С нами покончено. Он собрался уже развернуться, но помедлил и подался головой ко мне: – Ну что же, тогда Комиссия могла бы счесть вас виновным в создании помех работе, приведших к потере дня и подвергших опасности бригаду.

– Мистер Спех, – произнес Кристи.

Мистер Спех глядеть на него не стал, но вскинул палец, дабы пресечь дальнейшее высказывание. Вновь высунул кончик языка между бледными губами.

– Если, конечно, вы были не осведомлены о законе.

Вдоль линии волос у меня проступил пот.

– Итак, были ли вы? Не осведомлены?

– Нет, я…

Кристи кашлянул в кулак.

Я взглянул на Спеха с тем же малым почтеньем, с каким смотрел бы на любое живое существо. Мои бабушка с дедушкой уподобились фигурам на живописном полотне.

– Был, – выговорил я.

– Не осведомлен?

– Не осведомлен.

– Что ж. – Спех выдохнул и сдулся на пару дюймов. – Стало быть, все прояснено. Вопрос снят, с обеих сторон, а вы больше не будете создавать помехи в работе квалифицированных бригад. На том спасибо, – сказал он, тронул поле шляпы – из любезности или от облегчения, понять трудно, – а затем шагнул за порог, оставив всех домочадцев в потрясении пережитого и с неприятным ощущением, что в манере безоговорочной и хладнокровной, без всякого даже “если позволите” к ним вторглось Государство.