Вот Москва - [6]

Я вышел на улицу, все во мне умерло, в сущности, меня следовало похоронить в ту же минуту, а не завтра или через три дня. Я не мог понять — хорошо, я — нищий, значит, я не могу любить тебя? Фирочка, клянусь тебе, придет время, когда они страшно заплатят за все свои подлости и ложь и за то, что они сделали со мной и с тобой, и пусть их не щадят, пусть не щадят их, как они никого не щадили…

Я узнал от мерзавки Гертруды, что тебя увезли только позавчера, что ты была дома, когда твой отец говорил со мной, я узнал, что тебя увезли в Сан-Ремо и что никогда, никогда я не увижу тебя. И вот я пишу это последнее письмо и на коленях умоляю Гертруду послать его тебе, она знает адрес. Я хочу одного, чтобы ты знала, как это все получилось, и что мне плевать на их деньги, и я никогда не хотел их, я хотел только тебя, только. Теперь все кончено, тебя нет, и когда ты получишь это письмо, меня не будет на свете».

Иван Константинович дочитал письмо и, немного подумав, проткнул бумагу концами больших ножниц и затем поджег спичкой. Бумага вспыхнула, черные тлеющие хлопья падали на мраморный подоконник. Иван Константинович представил себе Эсфирь Майтоп, она однажды заезжала к отцу, и он видел ее в экипаже. Бриллиантовые звезды в ушах, высокая крупная женщина, черный соболь…

Я черным соболем одел

Ее блистающие плечи…

Муж ее Генрих Богданович, желчный старичок, нефтяник… Когда же все это было? Пятнадцать, двадцать лет назад. Десятое и последнее письмо. Она так его и не прочла. Старая сказка. Es ist eine alte Geschichte, doch bleibt sie.

Вошла Варенька и сказала звенящим, плачущим голосом:

— Сейчас звонили от Катерины Петровны. У них в квартире красногвардейцы. Поставили на письменный стол Феди пулемет и стреляют по церковному двору.

Пулемет стоял на письменном столе Федора Константиновича. Ящики с пулеметными лентами и гранаты лежали на полу. В комнате было холодно. В открытое окно смотрело пулеметное дуло. Солдат гренадерского Самогитского полка, затем пожилой человек, похожий на железнодорожного машиниста и одновременно на матроса в штатском, красногвардеец Ваня Редечкин стояли над пулеметом и глядели вниз, в переулок и церковный проходной двор. Отсюда отлично были видны люди с ружьями, перебегавшие, как на ученье, из переулка на бульвар. Временами они ложились на землю и стреляли в направлении бульвара. Солдат-пулеметчик, отложив в сторону потухший окурок, взялся за пулеметную ручку, и вся квартира наполнилась оглушительным хлопаньем.

Екатерина Петровна содрогалась и зажимала уши. Все это было нелепо и страшно, как в самом дурном сне, вооруженные люди в рабочей комнате ее мужа, среди любимых книг и семейных фотографий. Все утро дверь на площадку лестницы была открыта, входили и выходили солдаты и вооруженные люди в штатском.

Молодой человек, почти юноша, в форме прапорщика обещал убрать пулемет из квартиры, когда минует надобность. Высокий человек с желтыми седеющими усами нехорошо улыбнулся и мимоходом спросил:

— Не любите?

— Товарищ, — волнуясь, сказала Екатерина Петровна, — мой муж — старый социалист и бывший политический ссыльный, и мы не буржуи.

— Вполне возможно, — ответил неприятный человек, — однако где же он теперь будет?

— Он врач, на фронте.

— Меньшевик?

— Я вам сказала, — он социалист, член фронтового совета. Вы должны знать, с кем имеете дело.

— Знаю, — равнодушно сказал он и ушел в комнату Федора Константиновича. Не скрывая неудовольствия, он осмотрел светлую угловую комнату, рабочий стол, статуэтку Толстого на этажерке, самодельные деревянные книжные полки, чугунное пресс-папье, изображающее мертвую птицу, серую, полотняную папку с надписью «Перепись 1897-го года», портрет Чехова с миртовой веткой под стеклом. Все это напоминало молодость, точно именно сюда приходил он молодым рабочим и именно здесь ему давали читать отпечатанные на тонкой, почти папиросной бумаге книжечки. И Екатерина Петровна, хозяйка, была ему тоже знакома, он немного знал этих нервных и немного вздорных русских женщин, до седых волос сохранявших юную душу экзальтированных курсисток, фанатически увлекающихся вегетарианским, безубойным питанием, обучением крестьянских ребят, распространением в народе книжечек «Посредника». Нельзя сказать, чтобы он, Григорий Иванович Казаков, потомственный пролетарий, бывший матрос Черноморского флота, был враждебен к таким людям. В молодые годы он узнал одну такую женщину (она погибла в Иркутской тюрьме) и любил ее единственной в жизни любовью, но это было пятнадцать лет назад, и все эти чувства пропали и растворились в чувстве презрения к мнимому человеколюбию, к мнимой человечности людей, которые боятся действия, боятся крови… Как будто без крови и жертв можно изменить устройство мира! Нет, конечно, он не смешивал таких людей с девушкой, которая умерла в тюрьме. То было совсем другое — решимость, мужество и отвращение к красивым словам и жестам.

Сотрясая стены, мебель и пол, грохотал пулемет. Только когда грохотала эта плюющаяся огнем и свинцом машина, отходило сердце у Григория Ивановича, утолялась жажда ненависти, пропадала горечь ярости, которую двенадцать лет берег в себе этот сорокалетний, много видевший в жизни человек. Это чувство ненависти и неутолимая жажда мести, возмездия страшно разгорелась в нем еще в февральскую ночь, когда на железнодорожной станции он взял сильной, сухой рукой за жилистую шею жандармского унтера и дулом маузера нащупал его бьющееся сердце.