Вот Иуда, предающий Меня. Мотивы и смыслы евангельской драмы - [35]

«Видишь неизреченное милосердие: до тех пор, пока не был предан, заботился о предателе; поэтому и теперь Своего злейшего врага назвал другом» ^[61].

«Тогда Господь… Иуду называет „другом“, посрамляя и укоряя за то, что он, как будто друг, дает Ему лобзание» ^[62].

Оба толкования имеют право на жизнь, но и то и другое имеет явный недочет, который заставляет усомниться в их правильности.

Если Христос действительно употребляет ἐταῖρε в ироничном значении, с отсылкой к притчам, как считают блж. Иероним и Ориген, то у этого должен быть смысл. Просто так Христос ерничать не станет. Но какой толк сейчас Спасителю насмешничать? Он хочет указать Иуде, до чего тот докатился? Напугать: вот, гляди, ты на пороге тьмы внешней? Вразумить очередной пощечиной?

Оно, конечно, логично, и прозвучи это на Тайной Вечере, было бы понятно. Беда в том, что сейчас говорить Иуде что-то подобное совершенно бессмысленно. Потому что про него Христом уже сказано:

…и никто из них не погиб, кроме сына погибели… (Ин. 17: 12)

Вы когда-нибудь пробовали вразумлять труп?

Вот и Иуду уже поздно.

И получается, что ἐταῖρε остается сотрясением воздуха, ядовитой репликой, которая позволяет отвести сердце, не более того. Шла бы речь не о Христе, такая трактовка меня вполне бы устроила. Любой человек, которого пришел предавать на смерть друг, имеет право сказать все, что о нем думает, мало заботясь, услышит его «ἐταῖρος» ^[63] или нет. Но Христос никогда не тратит слов зря: там, где вразумить нельзя, Он просто молчит. Не упрекает и не язвит. Слова Христа могут быть горьки, но не заведомо бессильны. А убивающий себя грешник — повод для Его слез, не для остроумия.

Точно та же проблема и с трактовкой обращения «ἐταῖρε» как подлинно «друга», то есть с мнением Евфимия Зигабена и Феофилакта Болгарского. Сказать Иуде сердечное «друг» можно в данной ситуации лишь для того, чтобы пробудить его совесть, смирением и любовью попытаться тронуть и обратить его, уже даже заступившего за последнюю черту. Но… но опять слова про гибель «сына погибели» встают поперек горла: если гибель уже состоялась, если перед тобой духовный труп, то, взывай не взывай, являй кротость и любовь или не являй, изменить ничего нельзя. Нет у мертвеца совести, не положено ему.

И получается, что эта фраза Христа… бессмысленна. С какой стороны ни взгляни: адресат ее просто не слышит.

Если только нет подвоха с адресатом.

Зададимся вопросом, с первого взгляда выглядящим по-дурацки: а к Иуде ли обращена эта реплика?

А не было ли у нас такого, что, обращаясь к Искариоту или говоря о нем, Иисус говорил о ком-то другом?

Давайте еще раз посмотрим на тех, кого в притчах называют ἐταῖρε. Точнее… на того, кого так называют.

…глаз твой завистлив оттого, что я добр…

…друг! как ты вошел сюда не в брачной одежде?..

Кто буквально только что явился на царский пир-Вечерю в небрачных одеждах и был изгнан Царем во тьму внешнюю? Чей взгляд завистлив и зол по отношению к милостям, которые Хозяин оказывает человеку?

Кто достоин стать вершиной этого треугольника?

Да не к Искариоту это обращение. А к сатане в нем. Христос же прекрасно знает, что они не вдвоем беседуют с Иудой, они — втроем, пусть третий персонаж «работает под прикрытием».

И в этом случае все сразу же становится на свои места. Тут уместна и ирония, обретает смысл и риторический вопрос. «Ну и чего явился, приятель?» — действительно насмешливо спрашивает Своего врага Христос. Тот явился с претензиями на жизнь Иуды и с полным ворохом аргументов в свою пользу, но одной этой репликой Иисус ставит его на место: нет, не дождешься.

…разве я не властен в своем делать, что хочу?

Это в самом деле сокрушительная ирония, потому что она полностью сокрушает план сатаны.

А к Искариоту Спаситель обращает Свою следующую фразу. Тут, конечно, уже непосредственно к нему, потому что в ней звучит его имя, а сарказма нет ни капли.

Иуда, целованием предаешь Сына Человеческого…

Смотрит на этого ходячего мертвеца — а тот, должно быть, ухмыляется, губ от крови не обтер, предательский поцелуй на щеке Христа еще не остыл — и называет его по имени.

По имени — как к человеку, единственному и уникальному, тому, призванному три года назад и бывшему рядом так долго и верно. Живому, просто физически живому, в конце концов.

И поразительно звучит обращение в Его устах: как имя, а не как синоним всех мерзостей мира, от абортов до терроризма. В последний раз, наверное. Если это имя когда-нибудь и омоется от грязи, что вряд ли, то только потому, что его снова произнесут эти уста, из которых никогда не исходило ничего нечистого.

Иисус мог на месте отречься и проклясть, и Иуда через мгновение упал бы мертвый. Мог хотя бы холодно отстраниться: мол, дальше дело твое, ступай на все четыре стороны. Иуда тоже недолго бы прожил, ему с такими психическими перегрузками до разрыва сердца без всякой мистики недалеко. Но Иисус набрасывает на него Свою любовь, словно край плаща. В беспредельном терпении покрывает даже это. Иуда будет жить.

А сатана остается ни с чем.

Смерть в саду

Или нет, не вполне ни с чем. У Христа он отречения от Искариота не вынудил и жизнью предателя не завладел, но душа Иуды теперь накрепко соединена с ним тяжелейшим грехом богохульства и богоубийства. Все, Иуда погубил себя. Утопил с гарантией и без возможности спасения. Ловушка захлопнулась.