Вот и вся любовь - [43]

— Зачем живет такой человек? Ну зачем живет такой человек?

Е. Н. придумала красивую сказку про счастливую без ущербинки семью. Про зеленые глаза и ровные зубки. Свой–то отец… дни и ночи на работе. А у нас?!! Без Лени я предпочитала сидеть спиной к семье: готовить лекции, болтать по телефону с друзьями. У меня завелись новые собеседники, Е. Н., видимо, это как–то почувствовала: тебе удобней, наверное, позвонить мне? Я не сразу откликнулась на ее просьбу. Почему–то стало не до писем. Не получалось дозвониться. Я звонила не с прежней страстью. Не каждый день. И эта разница во времени… А что ж она? Не бывает дома? Не слышит звонка? Она жаловалась при свидании Лене, что Виталик женится в третий раз, что брак неравный: невеста богата. Леня не увидел у нее нашего кресла, она даже не обмолвилась о нем!.. Молчать было уже неприлично, дозвониться не получалось, махаля–бахаля вещал ивритский автоответчик, не доверяя ему, я позвонила Жене, попросила связаться с Е. Н., передать адрес врача–гомеопата.

Меж тем подкрался Машин выпускной. У нас с отцом не замирало сердце на каждом экзамене, мы хотели, чтоб Маша улыбалась. Она родилась слабой, и я с тех пор все время за что–то боролась: за ее жизнь, здоровье, грудное вскармливание. Мне нравилось одевать свою дочку во все старенькое, доставшееся от детей подруг, мне казалось, это поможет ей вырасти, уцелеть, стать всамделишной — ведь никто же не сомневался, что у подруг всамделишные дети. Я с нетерпеньем ждала, когда можно будет не заваривать травы, не разводить порошки, а просто радоваться ребенку.

Маша сдавала экзамены сразу и в школе, и на конюшне — я не понимала, зачем ей золотая медаль. Не вертелась вокруг своей красавицы и умницы, не умилялась, что сидит за учебниками, — уговаривала не тратить время впустую.

— Мам, как ты не понимаешь! Я хочу на вступительных обойтись собеседованием. А без конных экзаменов не возьмут в летний лагерь…

Я ее даже почти не похвалила, спрятала радость, как спрятала после родов нарядные костюмчики… Уж не знаю, заразилась ли я от других пап и мам или вдруг поняла, что Маша выросла всамделишной, но неожиданно я расчувствовалась, я чуть не обревелась, когда во Дворце молодежи губернатор вручал моей Маше золотую медаль!..

Несколько дней я осознавала этот факт.

— Слушай, Лень, этот восторг… при виде губернатора… Ты помнишь, как я любила Ленина? Из этого мог бы выйти рассказ.

— Сначала напиши, там будет видно.

Напиши! Я однажды уже писала… Не письмо — маленький рассказик, как–то обмолвилась об этом Е. Н. — между прочим, прибедняясь и ерничая, не собиралась же я стать писателем! Она не отреагировала, не попросила, чтоб я прислала ей текст, вести дневник — вот все, что она мне советовала… Но эта история словно толкала меня изнутри. Я включила компьютер, и вдруг все полетело само собой, я едва успевала найти нужные буквы… Мое счастье продолжалось неделю, текст шел к концу, я была в панике: как жить дальше? Вдруг такое не повторится… И еще — я почему–то боялась, что я не услышу отзыва, что она не прочтет мой рассказ.

71

Рассказ отправился в Израиль, а мы с Машей — на свадьбу к Левиной дочери. Я уже знала, о чем будет новый рассказ, и, вернувшись, не вставала из–за компьютера. Лето было в разгаре. Маша работала на конюшне, Зоя в Крыму осуществляла свою мечту хочу в простой советский лагерь на записанный матрас, Леля паслась у свекрови на даче. Новый рассказ превращался в повесть, Маша улетела в Болгарию, Зоя — к Леле… — и вдруг все вернулись! От неожиданности я одним махом завершила сюжет, отнесла повесть в журнал и принялась за пьесу. Предвкушала, как разошлю журнал всем знакомым, как обрадуется Е. Н…. Почему–то она не отвечала… Я ведь все–таки послала ей рассказ! Будем свободны от каких бы то ни было эпистолярных обязательств… Она не должна молчать, когда я посылаю ей рассказы!..

Мне приснилось, что она лежит рядом. Светлая, хрупкая. Я, робея, закрывала ее одеялом, она открывалась во сне, я опять ее прикрывала: осторожно, стараясь не разбудить.

Набирая телефонный номер то Е. Н., то Виталика, я вдруг наткнулась на живой иврит и растерялась, я забыла, кому звоню: «Do you speak English? Excuse me please… do you know… where is… where is Vitaly Berlin? Helena Berlin? An old Russian woman…» В ответ получила такое энергичное «No, no!», что легко представила ответчика: лысый, маленький, крепкий, волосатая грудь… Я наконец догадалась позвонить бывшей невестке.

— Наташа, что с Еленой Николаевной? Что–то случилось?

— Она сломала ногу — еще в июне. Ходить не может, только в ходунках. Виталий устроил ее в дом престарелых.

— Наташа, у вас есть ее адрес? Адрес этого дома? Она вам пишет?

— Адреса нет. Она не пишет ни мне, ни Феде — стесняется своего положения. Там вообще–то хорошие условия, и в Израиле это принято, но, говорят, она угнетена: иврита не знает, проблемы с питанием. Виталий говорит…

— Он что, переехал? Вы знаете телефон?

— Я не в курсе: это квартира его новой жены.

Черт бы побрал его с новыми женами! А Е. Н.? Не отвечает даже внуку… Не хочет? не может? стесняется?.. Я немного знала, каково это — когда не хочешь ни писать, ни разговаривать, когда не можешь никого видеть. И потом… Не так давно одна моя знакомая, застигнутая раком в тридцать семь, отвернулась к окну и целый месяц молчала перед смертью.