Вот и вся любовь - [41]

— Бабушка! Мы к тебе привыкли!

Бабу Тасю было легче любить, когда она становилась беспомощной. Когда ей требовалось забинтовать руку, затащить на рентгеновскую кушетку или просто подоткнуть одеяло. В остальные минуты бабушка не давала расслабиться. Она привыкла воевать — с болезнями, с Диггером, с нами, со своим безжалостным прошлым… После дефолта бабушка заготовляла в зиму продукты. Вползла на четвертый этаж с полной сумкой круп и вздохнула:

— Устала. Видно, годы уже не те.

Надо было срочно поднять ее с пола. Хотя бы перевернуть! Упрямый солдатик, вновь захлебнувшийся атакой…

— Все, Ирина, это перелом! И нога, нога дотронуться не дает. Мне не подняться больше, не подняться! Наконец–то смертушка обо мне вспомнила. Да-а, отжила…

— Не умирай, мы к тебе привыкли!

В перелом не верилось: я привыкла за эти годы к бабушкиным диагнозам «с запасом». Гладила ее по спине, по плечу, повторяя «привыкли, привыкли». Не говорила «мы тебя любим» — чтоб не выслушивать «кому нужен такой урод». Бабушка наконец собралась с духом:

— Ирина, там у меня бинты гэдээровские… Нет, не так, сюда пропусти. Два раза оберни, теперь тащи…

Я впряглась в бинты и ремни и металась по комнате, как однажды метался Диггер, когда я перед походом примерила новый спальник. Диггер, решив, что я в опасности, рычал, срывал с меня спальник, лапы не слушались, разъезжались по паркету… Я довезла бабушку до кровати, усадила на полу — дальше дело не двигалось, пришлось идти за подмогой. Выручила пожилая соседка — в ее дверь я позвонила в последнюю очередь, а она ловко и без моей помощи втащила бабушку на кровать: развернула, облокотила, чуть подвинула…

У бабы Таси оказался перелом шейки плеча и трещина в тазу. Леня устроил ее в больницу к знакомому, но врач не верил, что в девяносто два года можно справиться с таким ударом. В первые дни бабушка действительно была грустной и кроткой, но вскоре ожила и повеселела. Бабушка перебралась в кресло–каталку, начала разрабатывать ноги, делать гимнастику и руководить хозяйством — из больницы, как центра управления полетом:

— Зеленый лук в ящике на балконе срежьте и съешьте. Картошка проросла, ее маме на дачу… А капусты мне принеси, я капусты много засаливала…

69

Леня съездил в Израиль, навестил Фиму и привез новость: Женю обвиняют в укрывательстве от налогов. Она согласилась помочь знакомым старичкам и фиктивно оформилась к ним прислугой. Женя прислугой не работала, но знакомые получали ее зарплату, назначенную государством. Дело в том, что сын старичков не смог устроиться виолончелистом, а никем другим он работать не хотел. Женя не платила налогов с тех денег, которые не получала, это, в конце концов, выяснилось, и теперь ей грозил непомерный штраф.

Леня, конечно же, побывал у Елены, и я получила еще одно письмо за еще один семестр.

Милая Иринка, дорогая моя девочка! (Не сердишься, что я так фамильярничаю?) Ты пишешь, что можно бы и без письма — «хватит Лениного визита». Что ты?

Среди всех даров, сувениров (надо же — туески!) и гостинцев (Леня ограбил целый кондитерский ларек), даже «среди» книг, даже фотографий — твое письмо заняло особое место. Читаю его и перечитываю: у тебя эпистолярный талант! На двух листочках жизнь твоей души и жизнь целого семейства — как на ладони.

Снова и снова дивлюсь, как ты все успеваешь?? Муж, занятый губернскими делами по горло; дети! «Мы по одному родили и то надсадились!» — часто говаривала Ек. Ивановна, наша с Н. Игор. третья подруга (историк). А у тебя — троица, да такая «разнообразная»! Баба Тася…

Знаю здесь одну семью: «мать с дочерью, да мать с дочерью, да бабушка с внучкой», — так было до недавнего времени. Теперь бабушку «сдали» в дом престарелых. Здесь все так делают, когда бабушки оказываются в возрасте и ситуации вашей бабы Таси. «Уж мы так ее любили, так любили, так любили!» — только и приговаривают оставшиеся вдвоем крепкие и молодые еще мать с дочерью.

…И новая работа! Новый курс! И у Машеньки выпускные экзамены! На золотую медаль! Как ни уверены мы были в знаниях Виталика (он и сдавал–то только на серебряную) — а на каждый экзамен так замирало у нас с отцом сердце, что до сих пор живо это ощущение!

Ириночка, а ведь это все — и есть счастье! Самое полное, без ущербинки, без пятнышка. Так что не думай, что я опять «разахалась» над твоими семейными нагрузками, как тогда «разахалась над твоим здоровьем».

Немножко устала ты, но — вот пройдет весна, настанет лето (спасибо партии за это!) — и ты отдохнешь.

«Хотела бы я к вам туда на лавочку», — пишешь ты в конце письма. Хотела бы и я, намного больше твоего. Как ни хорошо письмо, а звук голоса, блеск зеленых глаз, мгновенная улыбка, на миг приоткрывающая чудесные ровные зубки… Ты заметила, Иринка, что то, что Толстой изобразил как дефект — «У маленькой княгини верхняя губка была коротка по зубам», — теперь подается как эталон женской красоты. Прямо вывелась особая порода актрис (особенно голливудских), у которых верхняя губа вздернута до какого–то бесстыдства, и зубы вечно наруже (пермизм, который очень любит Н. И.). Твоей же милой, особенной, Иринкиной, всегда немножко лукавой и все понимающей улыбкой так бы я полюбовалась. Не хватало твоей порывистой эмоциональности, умения непринужденно и легко потрепаться, рассмешить. Не хватало Лениной половинки, чтобы любоваться и каждым по отдельности, и тем прекрасным единством, про которое оставшиеся в живых знакомые вам старушки не устают повторять: «Ах, какая красивая пара!» Немного банально — но зато точно соответствует истине.