Вот и вся любовь - [32]

Мои ученики быстренько сладили для него подарки: санки–розвальни (как у «Боярыни Морозовой») и коляску на деревянных колесиках катать по полу. В санках я всю зиму возила его в перерывах между сменами по деревенской улице взад–вперед. Он, только заслышав скрип полозьев, мгновенно засыпал, так что, собственно, ни разу не видел ни снега, ни солнца, ни неба. А тут я его понесла на руках, замотанного, конечно, теплым платком поверх пальтишка, и он впервые увидел все великолепие белейшего снега, синейшего неба, зеленой хвои, почувствовал всю сладость чистейшего с легким морозцем мартовского дня. Вошли мы по насту в устье оврага, а потом — глубже. Деревья, растущие по бровкам оврага, почти сомкнулись над головой. И вдруг открылась полянка, а на южном солнечном ее склоне — великое чудо! Я иначе не могу это назвать, ибо эта была в полном цвету! в начале марта! еще без единой проталинки на глубоком снегу! вся в золотых, толстых пушистых сережках молоденькая ольха! Ой, это было, как в храме: противоположный, теневой берег оврага — густо–синий, цвета и блеска глубокой эмали. Берег, на котором ольха, нежился в мартовском солнце, сиял, как алтарь: тут были чудесные переливы золотисто–розового в голубой и нежно–сиреневый, но господствовала первозданной чистоты белизна в упор освещенного мартовским солнцем снега. Сережки на этом фоне смотрелись как золотистые трепещущие огоньком свечи и пели хвалу богу, жизни, нам с Сережкой за то, что пришли–подгадали к их расцвету.

— «Серенький, да ты только посмотри! Сережа, потрогай пальцем, какие пушистые, теплые!» — а Сережа все задирает да задирает кверху головенку. Сережки ольхи его не интересуют. — Ну, глупышка ты и есть глупышка.

Пришли мы домой, мама разматывает его у меня на руках, суетится вокруг нас — «Ох, устали, на горшок да спать!» — а он все тянется ручками к ее лицу, а ей не до того. Наконец он ухватился за мамины щеки, повернул к себе ее лицо, убедился, что она смотрит, и сделал так: ручку поднял высоко–высоко, покачал ею в воздухе и сказал: «Шууу–шууу–шууу!»

— Что это он?

— Он, мама, рассказывает, как шумели вверху сосны под мартовским ветром, — догадалась я.

— Господи, Ленушка, ведь это знаешь что? Ведь это у него душа проснулась, раз ему нужно стало общение!

Еще не было в его обиходе ни одного слова, даже «мамы» не было. А вот поделиться впечатлением захотелось так остро, так неотступно важно, что терпел, не спал всю дорогу, донес это впечатление и передал бабушке!

К чему притча сия?

К тому же: мне тоже остро — неотступно захотелось поделиться дорогими для меня воспоминаниями. Воспоминания теперь — чуть не главное мое занятие, т. к. реалии сегодняшнего дня тусклы и вялы.

Вот и ты, Иринка, пиши мне только, когда захочется поделиться, и именно со мной. Хоть чем–то — хоть тем же ремонтом водпр. труб.

Тебе писать регулярно — некогда.

Мне — хвори одолевают.

А так — будем свободны от каких бы то ни было эпистолярных обязательств. Ваша Е. Н.

57

Но нет, не хотелось делиться ремонтом водопроводных труб. Хватит того, что они проникли в мои сны. Мне снились дырявые стены, из которых, змеясь и унося с собою воду, уползают трубы. Правда, бывало и похуже, — когда я сидела с маленькой Лелькой дома, слушала бабы Тасины поучения, а Леня втягивался в бизнес и лишь о нем и говорил. На какое–то время он стал мне совсем не интересен, тогда–то мне и приснилось мусорное ведро: наше квадратное, голубое, не вполне чистое изнутри. Как я аккуратно, по методу бабы Таси укладываю в него газетку, расправляю в углах…

Я по–прежнему советовалась с Е. Н., как жить. (Мой день беспутен и нелеп: //У нищего прошу на хлеб, //Богатому даю на бедность… — я по–цветаевски просила на хлеб у нищей…) Она и раньше посмеивалась над моим прагматизмом. В выпускном классе я объясняла ей, зачем иду на мехмат:

— Если сама ничего не добьюсь, быть может, у меня будет сын, как Алеша Ветров. У Алешки же мама математик. Я смогу его развивать, заниматься…

— Ой, не смеши меня, Иринка!

Она смеялась и год назад, когда я жаловалась, что Леня купил мне бриллиант. Я позвонила из Тель — Авива — попрощаться. И посетовала:

— По–моему, это безнравственно.

— Иринка! Как кольцо может быть безнравственным?

— И носить его некуда.

— И не надо. Ты заведи себе красивую шкатулку. Перебирай иногда: вот это он купил мне в Париже, это на день рождения, а это в Израиле, на бриллиантовой бирже.

58

«…Когда я был маленьким, мы любили в шабат играть на пустыре за городом. Однажды я нашел там — увидел на земле — конфетку в яркой обложке. Потянулся — и вспомнил, что в шабат ничего делать нельзя, ни поднимать, ни носить в руках… Даже носовой платок нельзя носить в кармане! Стал подпинывать конфетку. Дорога — через канавы, по булыжной мостовой… Попотел изрядно, но — доставил–таки конфетку домой по всем правилам.

Конфетка оказалась не конфеткой, а слабительной пилюлей».

(Из автобиографии израильтянина)

Я снова и снова повторяю эту притчу. На первый взгляд — ну — нелепость! Сколько мальчик потратил сил, чтобы соблюсти букву глупого закона! И: надо же втолмить человеку в голову этот закон так крепко, что подавляется у ребенка (!) даже инстинктивное (!) движение: «Конфетка! Скорей взять, поднять, развернуть!!!» А ведь в основе–то лежит мудрый житейский закон, который бы надо выполнять всему человечеству: 1) Да, надо с детства вколачивать в голову человека, что он должен, хочет или не хочет, давать себе регулярно — пусть это будет суббота — полное освобождение от всех тягот жизни. Полное расслабление, так, чтобы на душе не было никакого груза — как в кармане — носового платка! И тогда сохранится и физическое, и, главное, душевное здоровье, гармония, оптимизм, радостное восприятие бытия. «Дух уныния… минуй мя», — не надо будет об этом молить, он, дух уныния, сам минует нас.