Вот и вся любовь - [16]

— Дурак! Какой дурак!.. Уезжает в Израиль.

Это звучало как «садится в тюрьму» или «предает Родину». Я охнула:

— Да уж, надо же… Ладно, тебе–то что. Ты ему даже не дочь по документам! Он попрощаться приехал?

— Обещай, что никому не скажешь, — шептала она. — Такой дурак, представляешь? Зовет меня с собой.

— С ума сошел? Что ты ему сказала?

— Мало ему, что ли, той семьи. Говорит, смотри, не пожалей. Несет такую антисоветчину… Ужасно стыдно. Стыдно.

Она всхлипывала, вытирая рукавом глаза, мы стояли у окна в конце коридора, в другом конце маячил ее отец, он еще долго не уходил из школы, а я смотрела: чужой, совсем чужой…

32

Ципора Израилевна уехала первой. Вышла на пенсию и уехала. В девяностые годы потянулись остальные. Я представляю, как таблички слетают с дверей кабинетов и выстраиваются клином на юг: «Циссер», «Гинзбург», «Кисельгоф», во главе — «Дроздова Ципора Израилевна». Про Ларису Семеновну не знаю, не помню, мы ни разу не встретились после выпуска.

В седьмом классе обычной школы все попало на среды: совет дружины, школьный комитет и райком комсомола. Звенел апрель, шел прием в комсомол, нам не терпелось снять пионерские галстуки.

— Мне нет дела до совета дружины! — Ципора Израилевна брызгала словами, как скороварка.

А педагог по фортепиано уважала меня за школьные успехи. Я генеральный секретарь школьных размеров, почему ей нет до этого дела?! От обиды в дополнение к комсомольским прогулам я пропустила еще несколько уроков: проболела, прогуляла, не попала на транспорт. Наконец, решив, что мы квиты, явилась к середине урока: действительно долго не было автобуса. Ципора Израилевна и слушать меня не стала, — выскочила из–за инструмента, потащила к директору, вызвала в школу родителей. Как ни странно, они с папой нашли общий язык. Ципора вдруг перестала смотреть на меня, как на гусеницу, и посадила за первую парту — очень кстати: она плохо прикрывала клавиатуру, я приспособилась списывать диктанты и отныне писала их только на пять.

В следующем году нас поделили на две группы: кто идет и кто не идет в музучилище. Зачем я вообще подняла дома этот вопрос?! Папа велел сказать, что иду, и вместо того, чтоб раз в неделю развлекать Зубареву, пока та вяжет, я ездила дважды в неделю к Дроздовой — списывать диктанты и сипеть. Диктанты, двухголосие, чтение с листа — я вообще не понимала, как этому можно научиться! Например: язык на ребро или шпагат. На шпагат, наверное, можно сесть: тренироваться, боли не бояться, растянуть себе все и как–то раз, после бани… А язык на ребро? Это либо дано, либо нет. Или еще: по–узбекски двигать шеей… Я отыгрывалась на уроках фортепиано, изображая, как списываю, как плюется Ципора. Лариса Семеновна заливалась смехом:

— Ой, не могу… не могу! Такие девочки, как ты, в старых девах не остаются!

Она считала себя моей наперсницей, но я не была с ней честна: почти все «топики» я пересказывала дома. Изображала:

— Лариса Семеновна простудилась, ходила в теплых штанах, но как–то на пляже какой–то виолончелист разглядел ее фигуру…

На весенний академический концерт пришла моя мама. Я отыграла программу и с другими нарядными девочками сновала по коридору: в белой блузке, в туфлях на каблуках. Подбежав к маме с Ларисой Семеновной, я попыталась приобнять обеих, — учительница поморщилась, дернулась, почти оттолкнула меня:

— Ирина, уйди, мы разговариваем.

С нехорошим предчувствием я взглянула на маму… Я знала это выражение лица. Упало сердце. Едва дождалась, когда мы выйдем.

— Мама! Что ты сказала ей?

— Ничего особенного. Разговоры про ее поклонников я еще терпела…

— Ты сказала, что я тебе все рассказываю?

— А что особенного? Сказала, что ты от меня ничего не скрываешь. А она: «Э–э–э… мэ–э–э…» Я категорически против того, чтобы она занималась твоим воспитанием! «Девочку надо учить… ей надо знать…» Пусть учит музыке. Я ей прямо так и сказала: «Да как вы могли? Рассказывать девочке пятнадцати лет про опущение матки!» Она так и села!

Бывают в жизни неприятности. Не горе, не беда, а неприятности. Просыпаешься слишком рано, — и так хочется, чтоб всего этого не было. Чтобы контрольная как–то сама по себе прошла, ты не проговорилась, партком не зарезал, никто тебя не застукал, не предал, не пренебрег, и ты никого не подводила, не находила этого письма, не говорила этих ужасных слов, не поднимала руку на ребенка, и сумка с документами не потеряна… Неприятностей в детстве было не так уж и много, но они были абсолютно ужасными. Во взрослой жизни, я прочла в зарубежном романе, как один фермер устроил пьяный дебош: выстрелил в сестрин телевизор, заснул в сортире со спущенными штанами. Как проснулся от боли в пояснице, от мычания недоеных коров и понял, что не может пропустить дойку…

Что чувствует в таких случаях ребенок? Выхода нет, ты кругом виновата… Три четверти моих детских неприятностей — тех, самых ужасных, из–за которых хочется вернуться в позавчера, три четверти моих детских неприятностей были связаны с родителями, а они и не знали, они почти не заметили, не помогли мне их пережить! Сами жили впервые, сами доили своих коров — они были моложе, чем я сейчас… Но я не бросила музыкальную школу, не сказала, что не знаю, как идти на урок. Я пришла за расплатой. Лариса Семеновна кричала, как гестаповец: