Вот брат твой!.. - [13]

Дурачок-то не он, а ты, сам себе сказал Денисов. Додумался — из ложки лить! А если попадет не в то горло? И глазом не успеешь моргнуть — захлебнется, много ль ему надо. Но как же тогда, как же накормить-то? Опять, что ли, с тряпкой возиться?

Но медвежонок, измученный долгим тисканьем, весь мокрый от пролившегося на него молока и не понимавший, чего от него добиваются, не хотел брать и тряпку, и Денисов, сам измученный не меньше, положил медвежонка обратно в лукошко. Ну что ты будешь делать, не пьет, хоть лопни! Теперь уж точно околеет!

В расстройстве Денисов заходил по избе и тут услышал, как заскреблась в дверь чулана Найда, прося выпустить. Ах ты, елки-моталки, хозяин, называется! Совсем голову потерял: собака с вечера не кормлена и на дворе не была, а ему и дела нет!

Денисов открыл чулан и выпустил Найду проветриться, а пока она ходила, он приготовил ей еду. Поставил блюдо перед Найдой и стал смотреть, как она ест. И вдруг подумал: а что, как подложить медвежонка-то к Найдиным щенкам? Какая разница, какое молоко, собачье или медвежье, все молоко. Сам-то козьим хотел напоить. Да и Найде все равно, скольких кормить, четверых или на одного больше. А медвежонок-то как есть щенок, разве чуток побольше, дак Найда этого и не разберет.

Обрадованный такой мыслью, Денисов подождал, пока Найда доест и уляжется на место, а потом взял медвежонка и вошел в чулан. Присел перед Найдой.

— Выручай, — сказал. — Пускай пососет сирота, а то окочурится.

Но Найда, потянув носом, вдруг оскалилась и зарычала.

— Да ты что, глупая? — удивился Денисов. — Чего рычишь-то? Такой же кутенок, как и твои!

Однако его тон не подействовал на Найду. Она продолжала щериться и рычать, и Денисов понял, что лучше и не пробовать подложить медвежонка — собака тут же загрызет его. Вон как разозлилась, никогда такого и не было.

Он попробовал успокоить Найду, погладил ее, но, как только снова поднес к ней медвежонка, она вся так и взъелась. В желтых глазах собаки метались злоба и страх, и Денисов не стал злить ее и дальше.

Вот тебе, бабушка, и Юрьев день — не принимает! Чует, что никакой не кутенок, а медведь. Ах ты, елки-моталки, как же быть-то?

— Ну что ты взъерепенилась? — сказал Денисов. — Подумаешь, медведь! Да какой он, к шуту, медведь, ты погляди! Что твои, что он — цуцики! Покорми, а? Что тебе, жалко? Вон у тебя титек-то сколько!

Но никакие уговоры на Найду не действовали, как Денисов ни бился с ней.

За окном был уже вечер, когда он, положив медвежонка все в то же лукошко, решил и сам чего-нибудь поесть. Ничего готового не было, все прибрали вчерашние гости. Были только яйца да квашеная капуста с грибами, и Денисов нажарил сковороду яичницы и поел за милую душу. И все ломал голову над тем, как бы объегорить Найду и заставить ее принять медвежонка. Какой-то способ наверняка имелся, но Денисов никогда не вникал в такие дела и не знал этого способа. Тут должен был кто-то помочь, надоумить, и Денисов вспомнил про Федотыча. Уж тот-то, конечно, знал обо всем, и не оставалось ничего другого, как только идти к Федотычу в Ярышкино. Бог с ними, со всякими делами, подождут, а завтра с утра надо бежать к Федотычу. Вот только доживет ли медвежонок до завтра?

Денисов заглянул в лукошко. Медвежонок лежал неловко, казалось, уже и не дышал, и Денисов взял в руки его жалкое и вялое тельце. Нет, медвежонок был жив, сердечко его стучало часто-часто, и это показалось неопытному Денисову верным признаком того, что оголодавший звереныш долго не протянет. Вот тебе и запор! Какой, к чертям собачьим, запор, когда и запирать-то нечего! Раньше хоть пищал, а теперь и не пищит, рот только открывает да закрывает. Задыхается, не иначе.

— Эх, глупый, глупый, — грустно сказал Денисов. — Что же ты, а? И еда есть, а ты того и гляди душу отдашь.

Он положил медвежонка обратно. Вздохнул: чему быть, того не миновать. Теперь как бог положит: проживет до завтрашнего — может, Федотыч что и присоветует, не проживет — значит, так на роду написано.

Ночью Денисов вставал и проверял медвежонка, а ни свет ни заря уже шагал в сторону Ярышкина. Оно лежало у черта на куличках, и Денисов весь задохся, пока добрался до села. Спросил у встреченных, где живет Федотыч, и ему показали. Медвежатник, слава богу, был дома и встретил Денисова с удивлением: не успели расстаться, а уж он прикатил.

Отдышавшись, Денисов обо всем рассказал охотнику, и тот с досадой хлопнул себя по лбу:

— Эва, голова два уха! Про собаку-то и забыл! Отшибло память-то с этой охотой. А случай обнаковенный. Она потому и не подпущает, что ведмедем пахнет. Всякая животина свой запах знает, а тут — ведмедь! Тут кто хошь хвостом забьет. Ничё, парень, дело поправимо. Ты, как придешь, возьми звереныша-то да и потри его собачьей мочой. Запах-то ведмежий и собьешь. А уж опосля и подкладай его к суке. Примет, не сумлевайся!

— Дак где ж я ее возьму, мочу-то? С горшком, что ли, за Найдой ходить? Она ведь на двор бегает, дырочку в снегу сделает, и все дела.

— А тебе мало? Она сделает, а ты снег-то собери в посудину. Растает — и натирай. Не бойся, не выдохнется, она у них, сам знаешь, какая. Можно, конешно, и по другому — взять да и вымыть кутенков в тазе, а в той же воде звереныша ополоснуть. Тоже годится, но моча вернее.