Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [7]

Затем в эту стопку легли другие документы.

Польский паспорт, старый, потрепанный, выцветшая светло-коричневая обложка с имперским орлом. Леон получил его в июне 1923 года во Львове, где, как указано в документе, проживал постоянно. Я удивился: я-то думал, он гражданин Австрии.

Еще один паспорт, на этот раз темно-серый. Я смотрел на него с ужасом. Выданный Германским рейхом в Вене в декабре 1938 года, тоже с орлом на обложке, только этот восседал на золоченой свастике, – Fremdenpass, проездной документ, полученный Леоном, когда тот был лишен польского гражданства, объявлен лицом без гражданства (staatenlos), то есть остался без какой-либо государственной принадлежности и сопряженных с ней прав.

В бумагах Леона отыскалось три подобных паспорта: второй – моей матери, тоже от декабря 1938 года, когда ей было полгода, а третий бабушка Рита получила три года спустя, в Вене, осенью 1941 года.

И еще бумаги в ту же стопку.

Маленький и тонкий пожелтевший листок, сложенный вдвое. Одна сторона чистая, на другой – имя и адрес, написанные карандашом, твердым, угловатым почерком: «Мисс Э. М. Тилни, Норидж, Angleterre».

Три небольшие фотографии одного и того же мужчины, который стоит в предписанной фотографом позе. Черные волосы, густые брови, чуть лукавый взгляд. Он в полосатом костюме, непременно с галстуком-бабочкой и носовым платком в кармашке. На обратной стороне фотографий, видимо, одной и той же рукой надписаны даты: 1949, 1951, 1954. Имя отсутствует.

Мама сказала, что ничего не знает о мисс Тилни и мужчина в галстуке-бабочке тоже ей незнаком.

Четвертая фотография легла в стопку – побольше размером, но тоже черно-белая.

На фотографии группа мужчин, часть из них в военной форме, они движутся процессией между деревьями и высокими белыми цветами. Некоторые смотрят в камеру, другие предпочитают отвернуться, а одного я узнаю сразу: высокий, прямо в центре, явный лидер в военном мундире (зеленом, как я догадываюсь) с черным ремнем на талии. Этого человека я знаю – и различаю за его плечом смазанное лицо моего деда. На обороте Леон надписал: «Де Голль, 1944».

Я забрал документы домой. Повесил записку с адресом мисс Тилни у себя над столом, рядом – фотографию мужчины в галстуке-бабочке, датированную 1949 годом. А де Голля оправил в рамку.

3

Я вылетел из Лондона во Львов в конце октября, когда в моем расписании образовалась пауза после слушаний в Гааге – иск Грузии к России{12}, обвинение в расовой дискриминации группы. Грузия, мой клиент, утверждала, что этнические грузины в Абхазии и Южной Осетии подвергались дурному обращению в нарушение международной конвенции. Большую часть первого отрезка пути, от Лондона до Вены, я перечитывал заявления по другому делу, Хорватии против Сербии, и дискуссию о применимости здесь понятия «геноцид». Речь шла об убийствах в Вуковаре в 1991 году, в результате которых в Европе вновь после 1945 года появились массовые захоронения.

Со мной в путь отправились моя мама (настроенная скептически и тревожно), тетушка Анни, вдова маминого брата (вполне спокойная), и пятнадцатилетний сын (любопытствующий). В Вене мы пересели на самолет поменьше и преодолели еще 650 километров на восток, через невидимую границу, по которой некогда проходил железный занавес. Севернее Будапешта, когда мы пролетали над украинским курортом Трускавцом, небо оказалось безоблачным и прозрачным: мы увидели Карпаты и вдали Румынию. Вокруг Львова ландшафт – «кровавые земли», как назвал эти места историк[5], повествуя о терроре Сталина и Гитлера, – был плоским, в основном леса и возделанные поля, там и сям деревни и хутора, человеческие обиталища с красными, белыми и коричневыми крышами. Должно быть, мы находились как раз над небольшим городом Жолква в тот момент, когда вдали показался Львов – сначала расползшийся пригород советской застройки, потом центр города, шпили и своды соборов, являющиеся из «волнистой зелени один за другим», – вскоре я запомню их имена, «святого Юра и святой Елизаветы, ратуша, кафедральный собор, башня Корнякта и монастырь бернардинцев», столь дорогие сердцу Виттлина. В иллюминатор я видел, не распознавая их, купола доминиканского собора и Оперного театра, курган Люблинской унии (Высокий замок) и Лысую гору, которая «впитала кровь тысяч мучеников»{13} в пору немецкой оккупации. Мне предстояло познакомиться со всеми этими местами.

Самолет приземлился и подрулил к приземистому зданию. Такое вполне уместно смотрелось бы в книге про Тинтина, будто мы вернулись в 1923 год, когда аэропорт носил выразительное имя Скнилов. Совпадение городской и семейной хронологии: станция имперской железной дороги открылась в 1904 году, в тот самый год, когда родился Леон; аэродром Скнилов появился в 1923 году, когда Леон уехал из родного города; новый терминал закончили как раз в 2010 году[6], в год, когда потомки Леона возвратились на его родину.

За столетие без малого старое здание аэропорта почти не изменилось: мраморные стены, высокие деревянные двери. Служащие – со свежими лицами, усердные, одетые в зеленое (будто из «Волшебника страны Оз»), выкрикивали распоряжения, которые никто не спешил выполнять.