Восточно-западная улица. Происхождение терминов геноцид и преступления против человечества - [4]
Улицы Львова – микрокосм бурного европейского ХХ века, средоточие кровавых конфликтов, разлучивших культуры. Постепенно я проникся любовью к картам той эпохи, на которых улицы часто меняли имена, хотя не менялись их русла. Особенно близко я узнал одну скамью в парке, прекрасный образчик ар-нуво австро-венгерской эпохи. С этого наблюдательного пункта я мог следить, как меняется мир: эта скамья – неподвижная точка в бурной истории города.
В 1914 году скамья стояла в Штадтпарке, то бишь Городском парке. Напротив – здание ландтага, парламента Галиции, восточной провинции Австро-Венгерской империи.
Прошло десять лет. Скамейка – на том же месте, но уже в другой стране – в Польше, в парке имени Костюшки. Парламент исчез, здание осталось: теперь это университет Яна Казимира{6}. Летом 1941 года, когда город оказался частью генерал-губернаторства, которым правил Ганс Франк, скамью германизировали: теперь она стояла в Саду иезуитов (Иезуитенгартен), а бывший университет напротив нее лишился польского имени.
Межвоенные годы породили обильную литературу, но едва ли где-нибудь утраченный город описан более красноречиво, чем в воспоминаниях «Мой Львов»: «Где же вы ныне, парковые скамьи Львова, почерневшие от лет и непогоды, потрескавшиеся, словно кора средневековых маслин?» – вопрошал польский поэт Юзеф Виттлин в 1946 году{7}.
Прошло еще шесть десятилетий, и, когда я добрался до скамьи, на которой мог столетием раньше сидеть мой дед, она стояла в парке Ивана Франко{8}, украинского поэта, писавшего также детективы, – теперь его имя носит и Львовский университет.
Ландтаг, парламент Галиции в Австро-Венгерской империи
Идиллические воспоминания Виттлина в испанском и немецком переводе сопровождали меня как путеводитель по старому городу, зданиям и улицам, на которых оставила шрамы битва ноября 1918 года. Ожесточенный конфликт между польской и украинской общинами (а евреи оказались зажаты между ними – и стали мишенью для обеих сторон) приобрел такой размах, что о нем писала даже «Нью-Йорк таймс». Президент США Вудро Вильсон назначил комиссию для расследования. «Не хочу растравлять раны на живом теле этих воспоминаний и потому не стану говорить о 1918 годе»{9}, – предупреждает Виттлин, а затем поступает вопреки своим словам[3]. Он живописует раздиравшие город на части «братоубийственные бои между поляками и украинцами», причем многие оказывались случайными жертвами таких столкновений. Впрочем, сохранялась еще и учтивость: школьный товарищ Виттлина, украинец, прервал ненадолго сражение возле скамейки, на которой я теперь сидел, чтобы позволить бывшему однокласснику пройти и добраться до дома.
«Между моими друзьями царила гармония, хотя многие из них принадлежали к народам, которые теперь враждовали, и исповедовали различные религии и мировоззрения», – поясняет Виттлин. Таинственный мир Галиции, где национал-демократы благоволили евреям, социалисты танцевали танго с консерваторами, старорусины, они же москвофилы, плакали вместе с украинскими националистами. «Поиграем в идиллию», – пишет Виттлин, возрождая «суть львовского бытия»{10}. Он описывает город изысканный и хамоватый, мудрый и идиотский, поэтический и мещанский. «У Львова и его культуры терпкий вкус», – ностальгически заключает он, – подобный вкусу необычной ягоды, выведенной из дикой черешни и вызревающей только в Клепарове неподалеку от Львова. Виттлин называет эту ягоду череха; сладость в ней сочетается с горечью. «Ностальгия склонна подменять и вкус тоже, она уговаривает нас забыть всё, кроме сладости Львова. Но я знаю людей, для кого Львов был чашей желчи»[4].
Горечь нарастала после Первой мировой войны: Версальский договор сдержал ее, но уладить конфликт не смог. Время от времени тот прорывался с утроенной силой, как в сентябре 1939 года, когда Советы въехали в город на белых конях, и вновь два года спустя, когда явились немцы на танках. «В начале августа 1942-го во Львов прибыл генерал-губернатор доктор Франк, – сообщает еврейский житель Львова в одном из немногих уцелевших дневников. – Мы знали, что его визит не сулит добра»{11}. В том же месяце Ганс Франк, личный юрист Гитлера, а ныне генерал-губернатор оккупированной Польши, поднялся по ступеням университета и произнес в главном зале речь, в которой возвестил об уничтожении всех евреев города.
Я приехал во Львов читать свою лекцию осенью 2010 года. К этому времени я докопался до любопытного и, по-видимому, ранее не привлекавшего внимания факта: оба юриста, предложившие формулировки для Нюрнбергского процесса («преступление против человечества» и «геноцид»), Герш Лаутерпахт и Рафаэль Лемкин, жили в этом городе в то самое время, о котором пишет Виттлин. Оба они учились в университете, оба познали горечь тех лет.
