Восточней Востока - [60]
— Кто вы по профессии, мистер Уайт? — спросил я вскоре после того, как мы познакомились.
— О, я переменил много специальностей! — засмеялся он. — Я был журналистом, я был клерком, я был преподавателем…
— И что же вы преподавали?
— Экономику, — снова засмеялся Уайт.
— А почему вы смеетесь! Экономика — очень серьезная наука. И я, в частности, ею очень интересуюсь.
— Ах, мой молодой друг! Экономика — это не наука, это религия! Человек выбирает себе веру и молится по ее законам. Я понял это и простился с экономикой. Накопил немножко денег и теперь путешествую. Я ничего не могу поделать с этим миром. Я могу только наблюдать и думать. Делать — ничего не значит, мыслить — значит все.
Он говорил четко и медленно — сказывался педагогический опыт.
— Позвольте, мистер Уайт, но мыслить — во имя чего?
— Чтобы выработать собственное мнение! Единственная роскошь в мире — собственное мнение. Очень немногие обладают им, хотя очень многие воображают, что обладают. Очень многие люди думают так-то и так-то не потому, что они действительно так думают, а потому, что им сказали: думайте так. Сказали в школе, в газете. И люди согласились. А между тем единственное, ради чего стоит жить, — это собственное мнение, отличающее меня от других!
— Но ведь существует и другое: единство мнений, радость встречи с единомышленником, братство единомышленников!
— И к чему это приводит? Только к ненависти, ненависти ко всем, кто думает иначе! Нет, увольте меня от братства во мнениях. Мне говорят, например: я должен любить родину. Что значит: любить родину? Любить Америку? Вы знаете, что наша граница с Канадой условна: прямая линия на карте. Почему я должен любить землю только до этой черты? Любить правительство? Людей, которых я никогда не видел? Я могу любить свою семью (увы, семьи у меня нет!), свой дом, свою улицу, трех-четырех друзей. Но любить двести миллионов сограждан? Сейчас можно жаловаться на разобщенность людей, плакаться об одиночестве. Я говорю: в разобщенности — спасение!
При всем том мистер Уайт обладал редкостной общительностью. Чуть ли не всякий раз, спускаясь из своего номера в «лобби» нашей гостиницы, я заставал его за беседой: то с группой молодых японцев, то с кем-нибудь из приезжих. Однажды я присоединился к беседе Уайта с неким Джоном — индийцем по крови, родившимся, однако, на Багамских островах и ныне состоящим в канадском гражданстве.
— Мистер Фоняков, — спросил меня Джон, — вот сейчас вы смотрите на совсем непривычный для вас, как я понимаю, мир. Можете ли вы сказать, что смотрите на этот мир без всякого предубеждения, что вы составляете свое мнение о нем предельно объективно?
— Я стремлюсь быть объективным — так, как я понимаю объективность. Но я не могу сказать, что мой мозг— «табула раза», чистая доска. Я приехал сюда с каким-то жизненным опытом, с каким-то воспитанием, какими-то своими представлениями о добре и зле. Я могу что-то откорректировать, уточнить в своих представлениях, но совсем отказаться от них — значит отказаться от себя…
— У нас говорят в этих случаях: я не могу снова стать девушкой, — засмеялся Уайт.
— Думаю, что уж это никому не дано, — принял я его шутку.
— Не скажите, — задумчиво возразил американец. — Я могу…
«Здесь вы можете отведать русские блюда…»
Незадолго до его отъезда мы зашли с ним позавтракать в русский ресторан «Балалайка». Японцы в русских косоворотках разносили пирожки и шашлык «коззак стайл» («в казацком стиле»), но Уайт ограничился чаем с вареньем: деньгами он, в противоположность бытующему представлению о путешествующих американцах, не был богат. Из проигрывателя лилась мелодия: «Светит месяц, светит ясный, светит белая луна».
— О чем эта песня? — спросил Уайт.
Я перевел.
— Это песня о вечном и самом главном, — сказал он. — Никакие границы и правительства не могут остановить лунный свет. Они не могут остановить любовь.
— Красиво звучит, мистер Уайт, но ведь мы живем не в идеальном мире. И хороши бы мы были, если бы около трех десятилетий назад противопоставили тем, кто пришел с оружием на нашу землю, только радение о собственном мнении плюс лунный свет…
Внимание, вы вступаете на «Жемчужный остров»…
— Ну, будет, будет, — улыбнулся он. — У нас слишком мало времени, чтобы закончить этот спор. Я много езжу по свету, но никогда не бывал еще в коллективистских странах (Уайт тщательно избегал слов «социализм» и «капитализм»). Надеюсь осуществить это в будущем году. Может быть, пойму что-то новое для себя…
Наутро я помог ему дотащить чемодан до такси и помахал рукой вслед умчавшейся машине.
В конце прошлого века он продавал рыбу и фрукты морякам английских судов, приходивших к японским берегам. Если выручка оказывалась малой, он «подрабатывал», ложась на спину и жонглируя ногами.
После смерти он, бронзовый, поднялся на пьедестал на принадлежащем его наследникам «Жемчужном острове» близ городка Тоба. Невысокий старик с морщинистым, волевым лицом. Как свидетельствует фотография в его мемориальном музее, расположенном тут же, Кокити Микимото до глубокой старости, будучи уже сказочно богатым, не утратил способности и даже склонности к ножному жонглированию. На фотографии «жемчужный король» лежит на спине, задрав ноги вверх и вращая ими какую-то доску. Лицо у него такое же морщинистое, суровое и непреклонное, как на памятнике. Дети — гости острова, — которых он таким образом развлекает, смотрят с удивлением и даже некоторой растерянностью.
