Восставшие из рая - [3]

Два здоровых мужика, беспомощные, как младенцы, сидели на сырой земле и, кусая губы, смотрели на призрачного бородача, как тот делает шаг к столбу со старухой… поднимает факел над головой… и мне вдруг мерещится, что у столба вовсе не старуха, а моя жена, оставшаяся с байдарками, а на палаче развевается широкое бело-серебряное одеяние…

— Папа, да сделай хоть что-нибудь!..

Топот конских копыт позади меня громом прокатился по лесу — и я весь сжался, ожидая, что это будет первый и последний звук — первый за все время этой невероятной казни и последний в моей жизни… и я еще успел увидеть, как факельщик недоуменно оборачивается…

Словно выключили невидимый кинопроектор — ни столба, ни дядьки с факелом, ни толпы, ни опушки… и на том месте, где только что была груда вязанок хвороста, росла семья молодых маслят. Глянцевых, упругих и наверняка не червивых.

Во всяком случае, мне так показалось…

Бакс встал, пнул грибы ногой и изо всех сил ударил кулаком в дерево, разбив руку в кровь. Потом он коротко всхлипнул, провел тыльной стороной ладони по лицу и стал похож на рыжего клоуна. На плачущего рыжего клоуна.

— Сволочи, — ни к кому не обращаясь, выдавил Бакс. — Мрази поганые… Ишь, расколдовались…

— Папа, — тихо спросил подошедший Талька, — ты очень больно ударился?

— Сволочи, — еще раз буркнул Бакс.

— Кто? — я попытался улыбнуться — и не смог.

Он не ответил.

…Через два с половиной часа мы вышли к байдаркам. Моя жена чуть не убила нас всех, но мы покорно выслушали ее аргументы в пользу нашей общей никчемности и бестолковости, и принялись готовить еду.

До вечера мы почти не разговаривали. А перед самым сном мы с Баксом выпили по два стаканчика. Молча.

Талька сидел рядом.

3

Люди шли за летом,

осень — следом.

Ф. Г. Лорка

Последующие пять дней были до отказа заполнены сбором ягод, рыбной ловлей, мозолями от весла и прочими прелестями жизни. Бакс учил Тальку каким-то немыслимым приемам, супруга моя истекала счастьем и покоем, что с ней случалось отнюдь не часто, я добросовестно разделял это благостно- расслабленное состояние, но в действительности не мог отпустить себя ни на секунду.

Во-первых, меня беспокоил Талька. На поляне, усыпанной спелой земляникой, он мог застыть, как истукан, уставясь на неведомый стебель местного лопуха и морща лоб, словно он (Талька, а не лопух!) видит старого знакомого и никак не может вспомнить, как того зовут. И место для стоянки он определял теперь безошибочно — без комаров, с подветренной стороны; и вообще…

Во-вторых, меня беспокоил Бакс. Он ходил, словно отравленный, и временами мне казалось, что в добром толстом дяде Баксе кипит скрытый котел с плотно пригнанной крышкой, и надо бы успеть увернуться, когда тот взорвется.

Со мной раньше случалось нечто подобное. Это когда какому-нибудь гаду надо было дать по морде, а ты не дал — по причинам социальным, этическим или просто от интеллигентской трусости — и потом ходишь, как дерьма наелся, и все это перевариваешь, если не сбрасываешь на кого-то безвинного и случайно подвернувшегося под руку.

Бакс называл это… не помню уже как, но это именно оно и было.

В-третьих, меня беспокоил я. Я видел туманную паутину. Я видел ее раз пять-шесть; и более того, я чувствовал нашу зависимость от ее колыхания. Дернется нить, и рыба на вечерней зорьке клевать не будет, сколько ни прикармливай и не чертыхайся шепотом. Или грибов сегодня есть не следует, а следует давиться макаронами, потому что волнение прошло по дальним волокнам, и легкая рябь соизволила докатиться до нас.

Я морщился, как от головной боли, тайно глотал пенталгин и видел проклятую паутину; Инга поглядывала на меня с недоумением, а Талька — с сочувствием.

А когда мы добрались до Браншвейга, и Бакс тут же отправился в местную ратушу, а потом вернулся оттуда злой до бледности и долго показывал мне, не стесняясь Тальки, что бы он сделал с местными бюрократами, не желающими приподнимать свои толстые задницы — я занервничал до рези в желудке.

Я понял, что чувствуют марионетки, когда их достают из сундука.

— Баксик, — сказал я, — берем билеты и едем домой. Дома хорошо, дома есть пиво и телевизор, дома есть мягкий диван — и никаких галлюцинаций. Мы берем отличное купе на четверых и немедленно едем домой. Ты понял меня, Баксик? Мы идем с тобой в кассы, достаем из кармана бумажник…

— Да, — ответил Баксик — нет, незнакомый и суровый Бакс. — Да, пора домой. Ты, Энджи, идешь в кассы, берешь три билета, ты берешь Ингу, Тальку и одну байду, и вы все вечером мотаете отсюда к пиву, дивану и такой-то матери от греха подальше. Займешь мне место на диване и купишь лишний литр пльзеньского. Жди меня, Энджи, и я вернусь. Позже.

— Хорошо, — сказал чей-то холодный и спокойный голос, и я с удивлением обнаружил, что этой мой собственный голос. — Хорошо, Баксик, но не совсем так… Я беру два прекрасных билета, и Инга с Талькой едут налегке. Я иду в кассы, не спуская с тебя пристального взгляда, я иду в кассы…

— Папа, ты возьмешь один билет, — Талька крепко сжал мою руку и улыбнулся чужой, взрослой улыбкой. — Один билет для мамы. Иначе я ей все расскажу. Все-все…