Восстание среднего класса - [37]

Отчего же люди, искренне считавшие себя в России демократами, восторгались лидером, который для всего остального мира стал символом самой безжалостной диктатуры? Во-первых, потому, что демократия и цивилизация для них были равносильны антикоммунизму. Эту формулу, кстати, вывел не кто иной, как Александр Зиновьев, позже печатавшийся в коммунистической прессе. Следовательно, чем больше будет посажено в лагеря, сослано и убито людей, разделяющих коммунистические взгляды, тем полнее торжество демократии. И всех, кто защищает коммунистов, кто не понимает необходимости расправы с ними, тоже необходимо уничтожать во имя торжества свободы.

Неудивительно, что Ноам Чомский назвал российских интеллектуалов «чудовищами». Но «чудовищами» они не были. Они были лишь аполитичными людьми, самозабвенно занимающимися политикой. В этом и состоит второй аспект проблемы. Ведь люди, которые так говорили и думали, порой до последнего момента сами оставались в коммунистической партии, делали в ней карьеру и даже под конец стали занимать в ней руководящие посты. И они не были ни двурушниками, ни лицемерами. Они просто не верили в силу идей. Потому-то для них идейные люди становились тем более противны и ненавистны, чем более высокое место они сами занимали в официальной иерархии – политической и культурной.

Беда в том, что демократами в строгом смысле слова «шестидесятники» не были. Отказ от сталинизма, с которого начался их политический путь, еще не равнозначен последовательному демократизму. Для них «демократия» была прежде всего победой «наших». Власть «своих».

И вот настал момент торжества. Перестройка востребовала «шестидесятников». Советское начальство в середине 80-х неожиданно совершило именно то, о чем мечтали молодые интеллектуалы за двадцать лет до того. Взглянув в самодельное кривое зеркало гласности, власть ужаснулась собственному отвратительному оскалу и срочно вызвала на помощь «демократическую интеллигенцию». Свершилось! «Шестидесятники» были наконец призваны во власть. Правда, некоторые из них к тому времени сами уже стали властью.

Диссидентов срочно вернули из ссылок, лагерей и даже из-за границы. Правда, им отведена была преимущественно декоративная роль. Победили в конечном счете не диссиденты, а конформисты. «Долгий путь через институты» завершился полной победой. Это было логично. Ведь «шестидесятники» начали с утверждения о жизненности основополагающих принципов системы, значит, теперь, достигнув в ней вершин власти, они должны систему, в соответствии с ее изначальными постулатами «исправить». Из каких-то архивов были извлечены все идеи и лозунги двадцатилетней давности. Но попользовались ими совсем недолго. Ибо, увы, в эти лозунги теперь уже сами их владельцы не верили. Да и начальство, призвавшее интеллектуалов на подмогу, было далеко не так наивно, как могло показаться на первых порах. Секретарям обкомов партии стало тесно в серых пиджаках, унылых кабинетах и неказистых «Волгах». Им хотелось стать частью мирового правящего класса, и старая советская идеология только мешала. В свое время Троцкий сравнивал советскую систему с коконом, которым покрывается капиталистическая гусеница, чтобы превратиться в социалистическую бабочку. При этом, пугал он, кокон может погибнуть, так и не став бабочкой.

В 1980-е кокон был окончательно отброшен, но вылетела из него не бабочка, а чудовище. К тому же вполне капиталистическое. «Шестидесятники» были востребованы не для того, чтобы омолодить и очистить «первоначальную» советскую идеологию, а для того, чтобы ее окончательно разрушить. Правда, и партийная номенклатура в процессе разрушения не всегда получила то, к чему стремилась (вернее, не всегда желаемое получили именно те, кому это предназначалось). Но в целом все прошло удачно. И «шестидесятники» разделили славу победы с коррумпированными функционерами. Те, кто обещал «обновить» систему, без колебаний признали свои заслуги в деле ее «разрушения».

Забавным образом в это же время подошел к концу и «долгий путь» западных интеллектуалов. Они тоже достигли постов и должностей – в правительствах, парламентах, всевозможных международных организациях. Но институты оказались сильнее, чем думали когда-то молодые радикалы. Система благополучно переварила бывших бунтарей. Это была «свежая кровь», столь необходимая для ее укрепления.

Значительная часть протестующих превратила бунт в инструмент личной карьеры, с помощью которого им удалось достигнуть положения вполне респектабельных профессоров и политиков. Неслучайно именно выходцы из поколения бунтующих студентов к концу 1990-х годов заняли видные позиции в социал-демократических правительствах Франции и Германии, а кафедры одна за другой оказывались в руках у бывших бунтарей, избравших академическую карьеру. При этом радикальные настроения сменялись буржуазным здравомыслием прямо пропорционально их продвижению по карьерной лестнице.

Происходило это, однако, на фоне общего поражения левых сил и наступления контрреформации. Рациональный выбор вчерашних бунтовщиков сводился к формуле: если все равно нельзя решить проблемы для всех, надо позаботиться о себе.