Восстание ангелов в конце эпохи большого модерна - [18]

Рапорт из осажденного города

Слишком стар чтоб носить оружие и сражаться как другие — назначили мне из милости маловажную роль летописца. Я записываю — для кого неизвестно — историю осады. Я должен быть точен, но не знаю когда началось нашествие: двести лет назад в декабре, сентябре, может быть, вчера на рассвете. Все тут больны потерей чувства времени. Осталось нам только место. Привязанность к месту. Еще мы удерживаем руины храмов, призраки садов и домов. Если утратим руины, не останется ничего.

Я пишу как умею в ритме бесконечных недель.

Понедельник. Склады пусты, единицей обмена стала крыса.

Вторник. Бургомистра убили какие-то неизвестные.

Cреда. Говорят о перемирии, противник интернировал послов, мы не знаем их местопребывания, то есть места казни.

Четверг. После бурного собрания большинством голосов отвергли предложение торговцев пряностями о безоговорочной капитуляции.

Пятница. Начало чумы.

Суббота. покончил самоубийством N.N. - непоколебимый защитник.

Воскресенье. Нет воды. Мы отбили штурм восточных ворот именуемых Вратами Завета. Понимаю это все монотонно. Никого не взволнует. Я избегаю комментариев, сдерживаю эмоции пишу о фактах. Кажется их только и ценят на зарубежных рынках но с известной гордостью я хотел бы поведать миру что мы воспитали благодаря войне новую разновидность детей. Наши дети не любят сказок, играют только в убийство наяву и во сне мечтают о супе, хлебе и кости, совсем как собаки и кошки вечерами. Люблю побродить по границам Города вдоль рубежей ненадежной нашей свободы. Сверху смотрю на гигантский муравейник войск их огни слушаю стук барабанов варварский визг поистине непонятно что Город все еще держится осада длится так долго враги должно быть меняются ничего у них общего кроме жажды нашей погибели готы татары шведы войска Императора полки Преображенья Господня кто их сочтет цвет их знамен меняется как лес на горизонте деликатная птичья желтизна по весне зелень багрянец зимняя чернь вечером освободившись от фактов я могу подумать о давних далеких делах например о наших союзниках за морем знаю сочувствуют искренне шлют нам муку и мешки ободренья жир и мудрые советы даже не знают что нас предали их отцы наши союзники времен второго Апокалипсиса сыновья не виноваты заслуживают благодарности и мы благодарны они не переживали долгой как вечность осады те кого коснулось несчастье всегда одиноки защитники далай-ламы курды афганские горцы сейчас когда я это пишу сторонники соглашенья получили некоторый перевес над партией непоколебимых обычная неустойчивость настроений судьбы еще решаются все больше могил все меньше защитников но оборона не сломлена мы будем стоять до конца и если Город падет и кто-то один уцелеет он понесет в себе Город по дорогам изгнанья он будет Город глядим в лицо огня и голода и смерти и в худшее из всех — в лицо измены И только наши сны не покорены.

От автора

Меня зовут Отто Дитрих цур Линде. Один из моих предков, Кристоф цур Линде, пал в кавалерийской атаке, решившей победный исход боя при Цорндорфе. Прадед с материнской стороны Ульрих Форкель погиб в Маршенуарском лесу от пули французского ополченца в последние дни 1870 года; капитан Дитрих цур Линде, мой отец, в 1914-м отличился под Намюром, а двумя годами позже — при форсировании Дуная 1. Что до меня, я буду расстрелян как изверг и палач. Суд высказался по этому поводу с исчерпывающей прямотой, я с самого начала признал себя виновным. Утром, лишь только тюремные часы пробьют девять, я вступлю во врата смерти; естественно, я думаю сейчас о своих предках, ведь я уже почти рядом с их тенями, в известном смысле я и есть они. Пока — к счастью, недолго — шел суд, я не произнес ни слова; оправдываться тогда значило бы оттягивать приговор и могло показаться трусостью. Теперь — другое дело: ночью накануне казни можно говорить, не опасаясь ничего. Я не мечтаю о прощении, поскольку не чувствую за собой вины, — я всего лишь хочу быть понят. Тот, кто сумеет меня услышать, постигнет историю Германии и будущее мира. Убежден: такие судьбы, как моя, непривычные и поразительные сегодня, завтра превратятся в общее место. Утром я умру, но останусь символом грядущих поколений. Я родился в 1908 году в Мариенбурге. Две теперь уже почти угасшие страсти — музыка и метафизика — помогли мне с достоинством и даже торжеством перенести самые мрачные годы. Не сумею перечислить всех, кому признателен, но о двоих умолчать не вправе. Это Брамс и Шопенгауэр. Многим обязан я и поэзии; прибавлю к названным еще одно широко известное германское имя — Уильям Шекспир. Вначале меня занимала теология, но от этой фантастической науки (и христианской веры как таковой) мой ум навсегда отвадили Шопенгауэр — с помощью прямых доводов, а Шекспир и Брамс — неисчерпаемым разноооразием своих миров, пусть же тот, кто, дрожа любви и благодарности, замрет, потрясенный, над тел или иным пассажем в сочинениях этих счастливцев/ знает, что и я, мерзостный, тоже замирал над ними. Году в 1927-м в мою жизнь вошли Ницше и Шпенглер. Один автор XVIII века считает, что слыть должником своих современников никому не по нраву; чтобы освободиться от гнетущего влияния, я написал статью под заглавием «Abrechnung mil Spengler»