Воспоминания Жанны Кригер - [11]

— Бабушка, Ада Иосифовна (вообще ее официальное имя — Гульдия, и дедушка звал ее нежно Гуля или Гуличка), — вспоминает Борис Кригер, — в то время бросила учебу, видимо, в Женском медицинском институте в связи с нагрянувшей, как снег на голову, революцией, поступила в Медицинский университет в Братиславе.

Медицинский факультет университета в Братиславе (LekАrska fakulta Univerzity KomenskИho) был основан в 1919 году. Как раз примерно в это время на него поступила бабушка и проучилась там четыре года, до 1924 года, когда дедушка забрал ее с медицинского факультета, не дав доучиться один год, и, обвенчавшись, они уехали жить в Румынию, где дедушке предложили работу по специальности…

Жанна Кригер подтверждает:

— У мамы после революции жизнь тоже была связана с Европой. Она училась в Харькове, но когда началась революция, родители отправили ее в Чехословакию. Там она поступила на медицинский факультет университета, дело близилось к концу. Всего лишь год — и она стала бы дипломированным врачом. Но тут вмешался жених. Он закончил институт и получил выгодное назначение — главным энергетиком в англо–румынской нефтеперерабатывающей фирме UNIREA Oil Company, в городе Плоешти, которая, как оказалось, существует до сих пор! И он принял решение создать семью. Тем более, что невеста имелась. Зачем же ему ехать на новое место одному? И он вызвал маму. Она, наверное, имела на папу серьезные виды и потому пришлось оставить университет. Он сказал ей: не надо ничего, денег нам хватит и без твоей работы. Так образовалась наша семья. Папа уехал в Плоешти, в Яссы, и там приступил к работе.

— Мы мало знаем о том времени. Как бабушке и дедушке удавалось поддерживать связь? Как и где они познакомились? Когда решили пожениться? Это все окутано тайной… — размышляет Борис Кригер. — Скорее всего, их любовь разгорелась, когда они оба

учились в Харькове. Так или иначе, бабушка всегда проявляла огромный интерес к медицине, который она и привила мне, своему внуку. Бабушка рассказывала о студенческих годах немного, говорила, что жили бедно, покупали обрезки колбас, а также крошки от тортов, и что это было исключительно вкусно. Обучение медицине никогда не было простым занятием. Бабушка даже начала курить, когда работала на занятиях по анатомии, связанных с вскрытием трупов. Она помнила латынь со студенческой скамьи и с детства привила мне вкус к этому холодному языку… Я помню, как–то она мыла посуду, а я к ней приставал, чтобы она говорила мне латинские слова… «Как будет череп по латыни?» — спрашивал я. «Сranium», — отвечала бабушка. «Краниум», — смеялся я, думая, что она шутит, вот смотрит на кран, моя посуду, и говорит «краниум»… Но она не шутила… Череп по–латыни действительно оказался Сranium… Я записывал за ней латинские слова, и до сих пор обожаю латинские тексты, имею немало учебников и покупаю книги по–латыни, когда это возможно… В медучилище, а потом в мединституте все удивлялись, откуда у меня чувство латинского языка, я как–то интуитивно склонял существительные и очень часто попадал в точку… Вот все–таки как важно, кто и чему учит нас в детстве. Мне кажется, бабушка всегда жалела, что не закончила медицинский факультет. Она читала медицинские книги даже в глубокой старости, удивляясь новшествам современной медицины. Я помню ее читающей маленькую зеленую книжку с огромными, в 12 диоптрий, очками и лупой… Ей удалили катаракту.

Но в то время в Свердловске, видимо, еще не вставляли искусственных хрусталиков, и она осталась без хрусталика вообще, поэтому очень плохо видела…

История с медицинским университетом повторилась… Я выхватил мою жену Анюту из мединститута, и она тоже, как и моя бабушка, не закончила его, хотя всегда мечтала заниматься медициной и все время порывалась работать медсестрой. Бабушка, кстати, во время Второй мировой войны одно время работала медсестрой. Я почти ничего не знаю об этом. Я не могу не винить себя в том, что не пытался узнать как можно больше о жизни моей бабушки, но ее рассказы были скупы и содержали больше мелких подробностей, чем общие картины. Я думаю, это было связано с вечным страхом, который она постоянно испытывала… Живя в сталинской России, люди учились держать язык за зубами. Она всегда говорила мне: «Тише, и у стен есть уши…». Только теперь я понимаю, что у нее были все основания так говорить, но тогда она мне казалась чудачкой и боягузкой… «Ну какие уши могут быть у стен?» — думал я по–детски и представлял такие огромные лопоухие уши, растущие прямо на стене, из–под коврика над моей детской кроватью. Но я ее очень любил и такой. А теперь я стал понимать, почему она старалась меньше говорить о своей жизни до того, как они вернулись в Россию в 1940 году, да и после… «Язык твой — враг твой», — повторяла бабушка, и я опять же не понимал, чего такого в этом языке вражеского. Она очень не любила, когда я показывал своему приятелю по двору старые открытки из–за границы тех времен… А я, грешным делом, выменивал их, дурак, на новенькие чехословацкие открыточки, которые были у приятеля по двору Димы…

Мне кажется, лучше все–таки надо было объяснить… Надо было сказать: «Боря, эти открытки — воспоминания о моей жизни, это все, что осталось мне от моей молодости и счастья… Пожалуйста, береги их…» Может быть, я бы понял. А может, мне и говорили, наше детство поражает нас, взрослых, своей необъяснимой подчас тугодумностью, граничащей с дебилизмом… Открытки часто были подписаны на неизвестных языках, и я не мог понять, в чем их такая исключительная ценность… Бабушка знала много языков… Она мне говорила слова на разных языках, а я смеялся. Помню, говорит: по–чешски духи — ванявки… А и правда, ванявки.