Воспоминания выжившей - [30]

Что могло бы ей помешать? Законы, писаные и неписаные? Ерунда. Способностей у нее не меньше, чем у Джеральда или кого угодно другого. Но этого не случилось. Ей это даже в голову не приходило.

Да, Эмили любила Джеральда. Желание добиться его внимания, быть с ним, утешать его, поддерживать, жить общей жизнью — все это гасило инициативу, необходимую лидеру коммуны. Она желала быть лишь женщиной лидера. Само собой разумеется, единственной.

Это особая история. И надеюсь, правдивая.

□ □ □

Однажды к вечеру, вернувшись после регулярного обхода центров районных сплетен, я обнаружила, что квартиру мою посетили незваные гости. «Очень похоже на развал, оставляемый домовыми в комнатах застенной империи», — такой была первая моя мысль при виде обнаруженного разгрома. Беспорядок, опустошение. Стулья опрокинуты, книги сброшены на пол. Хорошенько все осмотрев, я поняла: исчезли запасы продуктов питания — крупы, консервы, сухофрукты; исчезли свечи, рулон полиэтиленовой пленки — словом, то, что обычно интересует воров. «Что ж, — подумала я, — рано или поздно это должно было случиться. Чудо еще, что судьба так долго меня миловала».

Но затем я заметила некоторые странности. Исчезли вещи, представлявшие ценность лишь ретроспективно, когда-то в прошлом: телевизор, магнитофон, миксер, настольные лампы. В городе полно складов, где эти приборы фактически никто не охраняет — и никто не ворует. Я подивилась: что за странные воры?.. Хуго лежал у внешней стены, как обычно, без всяких следов насилия или беспокойства. Очевидно, ни воры его не тронули, ни он их. Это меня тоже озадачило, но углубиться в анализ я не успела, меня отвлекли голоса, донесшиеся из-за окна. Я увидела небольшую процессию носильщиков, а при них свое имущество, возвращавшееся домой. На дюжине детских макушек плыли по воздуху и телевизор, и мешки со съестным, и всякие остальные коробки и ящики. Я различила физиономии: светлые, темные, смуглые. Пастырем этой отары выступала Эмили, подбадривавшая неспешно ползущую цепочку:

— Поживей, поживей, шевелитесь…

Она уже заметила меня у окна. Эмили выглядела в точности как официальное лицо, облеченное полномочиями и сознающее тяжесть возложенной на него ответственности. Новая для меня Эмили. Рядом с ней шла Джун. Детей я узнала, они все принадлежали к коммуне Джеральда.

Коробки-ящики вплыли в комнату, опустились на пол. Отделавшиеся от груза дети испытывали сильное притяжение со стороны двери, опасливо поглядывая на Эмили — я для них не существовала, — однако снова раздался командный окрик:

— А извиниться?

Детишки заухмылялись, загримасничали, защерились. «Во, дает!» — безмолвно ахали их безмерно удивленные физиономии. Они, конечно, подчинялись Эмили и сознавали ее авторитет, но надо ж и меру знать! Я задумалась о ее роли в коммуне.

— Ну, ну… Живее… — не уступала она.

Джун передернула плечами, прожевала и выдавила изо рта какую-то малопонятную отрыжку:

— А-эмм… Зниттть. М' ссё 'рнулли. Чё? — Фраза вяло плюхнулась в стену, сползла на пол, где и затерялась под грудой сброшенных с полок книг, а означала она примерно следующее: «Извините, мы все вернули, можно идти?» Последний вопрос был, впрочем, адресован Эмили.

В этом речевом экскурсе улавливалась энергия раздражения. Ребенок, выросший и сформировавшийся в наше «старое» время, в «вербальном мире», когда так много значили слова, речь, речевой обмен мыслями, этот ребенок оказался незатронутым сферой речевого общения. Мы (я имею в виду более образованных членов общества) не нашли способа донести накопленное веками богатство до окраин общества. Две женщины, стоя на тротуаре, обмениваются новостями, и в их речи через каждые два слова следует очередной неосознанный взрыв этой энергии раздражения, подпитываемой сознанием того, что кто-то обладает речевыми навыками, позволяющими обходиться без подобных непроизвольных прорех. То и дело их беседе мешают — или помогают? — маловразумительные вкрапления: «…знаешь…», «…ну…», «…это самое…». Слова в их ртах громыхают тяжкими булыжниками.

Дети унеслись прочь, Джун покинула квартиру последней. Уходить ей явно не хотелось. С порога она окинула комнату сожалеющим взглядом. Сожалела она, разумеется, не о содеянном, а о необходимости покинуть Эмили.

— Так что же здесь произошло? — как можно более нейтрально поинтересовалась я.

Эмили сбросила начальственную маску, сползла на пол рядом с Хуго. Зверь лизнул ее в щеку.

— Ну, приглянулись им тут кое-какие вещицы… Только и всего.

— Понимаю. Но… — Мысленно фраза сформулировалась следующим образом: «Но ведь я ей добрая знакомая, разве так можно!» Эмили уловила мой настрой, криво усмехнулась.

— Видишь ли, Джун частенько бывала здесь в гостях. Осмотрелась, заметила, что где лежит. Когда детишки соображали, кого бы половчее обчистить, она и предложила…

— Что ж, логично, не спорю.

Эмили подняла на меня совершенно серьезный взгляд.

— Еще бы.

— То есть, я не должна обижаться, считать, что в этом что-то личное…

Снова усмешка, несколько ироничная.

— Личное? Обижаться? Наоборот! Радоваться надо! Знак внимания! Комплимент! Высокое доверие!

Эмили расхохоталась и уткнулась физиономией в желтую шерсть зверя. Ей хотелось спрятать лицо, выражавшее оценку происшедшего, вовсе не совпадавшую с моей. Два ее мира, мир Джеральда и мой, столкнулись, и последствия этого конфликта могли оказаться фатальными. Эмили это ощущала. Но в ней чувствовалась и усталость, вызванная напряжением, которого я не понимала, хотя полагала, что уловила нечто такое в ее взаимодействии с детьми. «Возможно, проблема даже не в том, что она лишь одна из претенденток на благосклонность вожака стаи, а в том, что ноша, свалившаяся на ее плечи, ей не по возрасту», — так я подумала тогда.