Воспоминания участника В.О.В. Часть 2 - [33]

Один раз меня взял на работу молодой солдат немец. Повесил мне через плечо черную сумку как у почтальона и почти весь день я ходил вместе с ним из дома в дом по всему городу. В сумке были какие-то пакеты, которые мы разносили по адресам. В каждом доме жили наши советские люди. Они тоже голодали. Но, увидев советского пленного, они находили чего-то и делились со мной. Так было всегда. Пленные чувствовали, что, несмотря ни на что, у нас все-таки была своя родина. Что наш народ считает нас, пленных, за своих и понимает наши трудности. Это согревало нам наши оплеванные души. Поднимало в нас дух. Мы забывали, что мы отверженные. Снова хотелось жить, действовать, совершать подвиги во славу себя и родины, которая отвернулась от нас. Наше гражданское население сочувствовало нам, пленным, но что оно могло сделать? Они сами жили впроголодь и в страхе. Они тоже ждали неприятностей с двух сторон. От немцев как от врагов. От своих ждали неприятностей по причине того, что не смогли эвакуироваться. Может быть, это и роднило нас. Все это размышления психологического характера. Как будто не имеющие отношение к плену. Однако психология людей определяла их дальнейшее поведение, их судьбу, их будущее.

Мне не было заметно благоприятных психологических моментов для наших людей. Каждый жил сегодняшним днем, чувствуя себя песчинкой в огромном круговороте войны, не имея возможности быть индивидуумом, человеком, который имел бы собственное лицо. Если кто и пытался приобрести это свое собственное лицо, то на это было весьма мало шансов. Объективные факты ограничивали возможности.

***

Камеры были разной величины: на 10-20-25 человек. Однако, несмотря на различную вместимость все они были похожими. Серые стены, исписанные тюремной лирикой. Вверху зарешеченное окно и снаружи козырек, пропускавший свет только сверху и через который можно было видеть небо. Некоторые козырьки были сломаны. Через проломы досок виднелся город, тюремный двор и прилежащая территория. Крепкие старинные двери с зарешеченным окном в середине, соединяли нас с миром. Много людей прошло через эти двери. Раньше они впускали в камеры преступников, теперь же впустили и нас - советских военнопленных. Многим ли удастся выйти за них на волю?

Пол был везде цементным. Поскольку постелей никому не выдавали, то и спали мы прямо на полу, на голом цементе. Так мы почти все время лежали, поднимаясь лишь на обед или в уборную. Надоест лежать на левом боку - перевернемся на правый. Разумеется, когда вносили в камеру бочку с баландой, мы все вставали и кушали, как и все полноценные люди, так же, сидя. Только не за столом, а здесь же, на цементном полу, сидя калачиком, по-восточному, поджав под себя ноги.

Мисок или тарелок, разумеется, ни у кого не было. Котелки также были редкостью. Все то, что имело хоть какую-нибудь ценность, отбиралось. Баланду нам наливали в солдатские каски и консервные банки. Это было основным видом столовой посуды и главной ценностью каждого военнопленного. Неизвестно, откуда они только брались здесь, в лагерях. Ведь каски терялись еще на поле боя. Здесь же они были почти у всех и отлично служили в качестве столовой посуды. Нам, новичкам, все казалось здесь неудобным. Зато те, которые находились здесь уже давно и прошли соответствующую закалку, считали, что жить еще можно. У этих старых доходяг на бедрах образовались крепкие как подошва мозоли от бесконечного лежания на цементном полу. Они уверяли нас, новичков, что эти мозоли хороши, когда приходится спать на голом и холодном полу. Не ощущаешь отсутствия постели и не так холодно от цемента. Впоследствии я сам убедился в правоте пленных со стажем. Кожа на руках также сильно огрубела, а грязь въелась так глубоко, что ни мыло, ни кирпич не могли оттереть наших рук. А может быть, это была вовсе не грязь, а особое превращение кожи в трудных условиях жизни. Все это потом сходило само через много месяцев при хорошей жизни. Грязная кожа на руках сходила потом ленточками или шелушилась. Из-под старой черной кожи появлялась нежная и розовая.

Никакого распорядка дня у нас не было. Весь распорядок заключался в ожидании завтрака, обеда и ужина. Примерно часа через два после рассвета начиналась беготня по коридору. Это в деревянных бочках носили для нас баланду. Всякая еда здесь называлась баландой, независимо от ее содержания и вкуса. Так, утренняя баланда, которую немцы называли "кафе", состояла из поллитрового половника белой жидкости. Это был обыкновенный кипяток, но, чтобы мы не обижались, в кипяток в качестве заварки сыпали отрубей. От этого кофе и в самом деле становилось вкуснее воды. На пять человек давали одну солдатскую буханку хлеба, т.е. грамм по 150-200 на весь день. Буханку резали на пять равных частей. Потом один из пленных садился спиной к хлебу, а другой пальцем указывал на кусок хлеба и спрашивал - "кому?". Сидящий задом к хлебу называл имя. Тот, чье имя называлось, быстро хватал свою "пайку". Прежде чем съесть этот хлеб, пленный основательно изучал его. Взвесит на ладони, потом на другой. Понюхает несколько раз, изучит ноздреватость мякиша, сравнит с пайкой соседа, еще раз прикинет на ладони и, обсудив все важнейшие обстоятельства, связанные с этим куском, медленно, смакуя, принимается за трапезу.