Воспоминания - [157]
Наш путь степной, наш путь в тоске безбрежной,
В твоей тоске, о Русь!
И даже мглы ночной и зарубежной
Я не боюсь[109].
Прежний рыцарь воскресает в Блоке, напев его крепнет. В нем — дикий ветер донской степи и свист стрел. И та же самая, которая являлась ему в «темном храме»[110] и роняла «цветок весны у строгих образов»"[1], она сходит к нему в «одежде, свет струящей», он слышит «вещим сердцем» ее голос в криках лебедей над «темным Доном»…"[2] Недаром на последних страницах своей первой книги он сказал:
Я знаю, не вспомнишь
Ты, Светлая, зла,
Которое билось во мне,
Когда подходила Т
ы, стройно-бела,
Как лебедь, к моей глубине[113].
Для многих лик Музы Блока всегда один. Это — «Прекрасная Дама», «Незнакомка», «Снежная маска». Но недаром еще в 1902 году Блок говорит о двух женственных образах и стремится к одолению той, которая его «тревожит, вознеслась горделиво и кощунственно, тогда как Другая посещает редко и мимолетно»[114]. Да, небесные откровения редки и мимолетны, тогда как «откровения преисподней»[101][115] всегда к нашим услугам. И пусть образ «Хранительницы-Девы» совсем померкнет в последующей поэзии Блока. Он сам знал, что этот образ встанет в его смертный час.
В час рассвета холодно и странно,
В час рассвета — ночь мутна.
Дева Света! Где ты, донна Анна?
Анна! Анна! — Тишина.
Только в грозном утреннем тумане Бьют часы в последний раз:
Донна Анна в смертный час твой встанет,
Анна встанет в смертный час[116].
Этот образ встает карающим судом совести, грозный, как чугунные шаги Командора. Но в грозном лице неумолимого судьи вещее сердце поэта улавливает любимые черты Беатриче.
И даже мглы, ночной и зарубежной,
Я не боюсь.
Будем надеяться, что та, которой поэт служил в «приделе Иоанна», теперь сошла к нему «в одежде, свет струящей» и «освежила пыльную кольчугу»[117] на плече утомленного рыцаря.
XIII
Всем известно, что в стихотворении Пушкина «Рыцарь бедный» есть зачеркнутые автором шутливо-кощунственные строки:
Он де Богу не молился,
Он не ведал и поста,
Он за матерью Христа Неустанно волочился.
Эти строки были нашептаны Пушкину тем же бесенком «из самых нечиновных»[118], который во дни молодых безумств продиктовал ему «Гавриилиаду». Великий поэт зачеркнул эти строки, маравшие его девственное создание. Но этот «второй рыцарь» и сейчас выглядывает из-за плеча истинного бедного рыцаря, того, который «имел виденье, непостижное уму» и «не подымал с лица стальной решетки». В поэзии Блока есть кое-что и от первого, и от второго рыцаря. Автор «Незнакомки» и некоторых итальянских стихов действительно дал много матерьяла «адвокату дьявола», но поэт «Хранительницы-Девы» и «Куликова поля» недаром ощущал на своем плече железную кольчугу, и эта непроницаемая кольчуга — святое имя Марии.
Тема «бедного рыцаря» проходит в романе Достоевского «Идиот», романе особенно близком Блоку: из него взял он эпиграф к своей драме «Незнакомка»[119]. Вообще Достоевский был любимым писателем Блока. Тема русской женской души, души, одержимой бесами, Магдалины — близка Блоку в последний период его творчества. «Магдалина! Магдалина!»[120]. Эта женская душа, загрязненная, охваченная хаотическими силами, стремилась к просветлению в лице проститутки Сони, жертвы чрезмерной русской жалостливости, в лице полупроститутки Настасьи Филипповны, которая ждет своего избавления от «бедного рыцаря» Мышкина и погибает под ножом зверя Рогожина, в лице другой полупроститутки, Грушеньки, которую влечет к «серафическому» Алеше Карамазову. Об этой-то женской душе говорит Блок:
Какому хочешь чародею Отдай разбойную красу[12]'.
Иногда она является в его поэзии «инфернальницей», как называет Грушеньку Димитрий Карамазов[122], иногда кроткой, слабой и жертвенной, как Соня Мармеладова.
Под насыпью во рву некошеном
Лежит и смотрит, как живая,
В цветном платке, на косы брошенном,
Красивая и молодая.
Не подходите к ней с вопросами,
Вам все равно, а ей — довольно.
Любовью, грязью иль колесами
Она раздавлена — все больно[123].
Несомненна связь первого периода творчества Блока с поэзией Владимира Соловьева. Но здесь есть существенное различие в отношении к теме. У обоих поэтов воспевается «вечно женственное» начало, Das Ewig-weibliche[124]. Но у Соловьева это «царица», которая «вся в лазури», «пронизана лазурью золотистой», у которой «семигранный венец» и сад роз и лилий. Это — София Соломона и Беме, «сладость сверхсущего бога и светлое тело Вечности»[125]. Этой Софии близок образ «Хранительницы-Девы», «Царевны Золотокудрой» юношеских стихов Блока. Но у Блока в образе этой Девы явно сквозят земные черты, это не столько София, сколько «Мадонна» итальянских мастеров или «Царевна-лебедь» русских сказок. Мистическое постижение Владимира] Соловьева заменяется здесь художественной фантазией и иногда стилизацией. Есть у Соловьева и другой аспект женственности. Он говорит о «душе мира, тоскующей о едином боге»
