Воспоминания - [150]
В то время он увлекался декламацией шекспировских монологов. Декламировал на лужайках сада монологи Гамлета и Отелло, громко крича, отчаянно жестикулируя. В театральном отношении он был петербургским патриотом: презирал Ермолову и обожал Савину и Далматова[8]. Мы играли с ним сцену из «Орлеанской девы»: он был граф Дюнуа, я — король Карл[9].
Несколько лет потом мы не видались. Когда встретились, я заметил в нем большую перемену. Стал серьезен и задумчив, в стихах появилась метафизика — аграфа боуцата[10], — эротические мотивы смолкли. Перешел с юридического факультета на филологический, серьезно принялся за Владимира Соловьева, за «Чтения о Богочеловечестве»: «Заперся в храме и молится», говорила о нем мать. Начинался период «Прекрасной Дамы». На первой странице толстой тетради его стихов его крупным, каменным почерком было написано в виде эпиграфа:
Он имел одно виденье,
Непостижное уму".
Собирался писать кандидатское сочинение о чудотворных иконах Божьей Матери[12]. Потом охладел к этой теме, одно время думал заняться письмами Жуковского[13] и наконец подал кандидатское сочинение о «Записках» Болотова[14].
Пятого ноября 1902 года Блок писал моему отцу о своем намерении собрать для печати шуточные стихи Владимира Соловьева:
«Этим делом я бы лично себе принес духовное очарование и, может быть, одоление той, которая тревожит меня более чем когда-либо, вознеслась горделиво и кощунственно. Перед ее лицом я еще дрожу и зябну, потому что не знаю ее, а Другая посещает редко и мимолетно»[15].
Здесь уже намечена двойственность стихов о Прекрасной Даме. Рядом с ангелом-хранителем Беатриче возносится другая, которую он тогда называл «Астартой». Рядом с «Тремя свиданиями» Владимира Соловьева возникают соблазны «Воскресших богов» и гностических концепций Мережковского. Часто лик Беатриче в душе поэта подменяется ликом Астарты, и у него является роковое предчувствие:
В 1900 году умер Владимир Соловьев. Именно в это время некоторым молодым людям открылась его мистика и его поэзия — поэзия Софии. Андрей Белый написал свою вторую «Симфонию», всю овеянную мистикой Соловьева, с грезами Мусатова о «Жене, облеченной в солнце», со старцем Иоанном, с весенним Новодевичьим монастырем. 23 декабря 1902 года Блок писал моему отцу:
«Мне особенно важно, что мои стихи будут помещены в Московском сборнике[17], — оттого, что ваша Москва чистая, белая, древняя, и я это чувствую с каждым новым петербургским вывертом[18] Мережковских и после каждого номера холодного и рыхлого “Мира искусства”. Наконец, последний его номер ясно и цинично обнаружил, как церемонно расшаркиваются наши Дягилев, Бенуа и проч. и как, с другой стороны, с вашей, действительно страшно и до содрогания “цветет сердце” Андрея Белого[19]. Странно, что я никогда не встретился и не обмолвился ни одним словом с этим до такой степени близким и милым мне человеком. По Москве бродил этой осейью и никогда не забуду Новодевичьего монастыря вечером. Ко всему еще за прудами вились галки и был “гул железного пути”[20], а на могиле[21] — неугасимая лампада и лилии, и проходили черные монахини. Все было так хорошо, что нельзя и незачем было писать стихи, которые я тщетно пытался написать тут же».
В этот период у Блока несомненно было нечто от подлинной мистики Соловьева, стихи его были полны лазури, света и белизны лилий. Иногда они окрашиваются нежными красками прерафаэлитов:
Иногда в них мерцают лампады и таинственная мгла готического храма:
Иногда в них что-то старорусское, нестеровское, раскольничье:
В поэзии Блока этого периода есть ясно выраженное различение света и тьмы и воля стать на сторону света: «Все, дышавшее ложью, отшатнулось, дрожа». Есть и смирение перед тайной Церкви. Змеиному знанию, гносису царицы противопоставляется голубиная невинность царевны:
И наконец, в душе поэта происходит окончательный, спасительный кризис:
В эти годы Блок сознавал себя «недвижным стражем», хранящим в «приделе Иоанна» «огонь лампад». Но рядом со светлым обликом «Девы, Зари, Купины» и «Ангела-хранителя»[27] вставал и другой лик, сильно его тревоживший.
«Ты свята, но я Тебе не верю»…
